Иволга будет летать - [11]

— Что ж. Раз ты считаешь мое присутствие возможным, я с благодарностью принимаю твое предложение, Нуршалах-ан. Веди. — Давыдов, бросив последний взгляд на пропасть, пошел за стариком к станции. Чего бы тот ни хотел на самом деле — приглашение было не из числа тех, от которых можно было отказаться, не нанеся большой обиды.

До появления колонистов народы высокогорья жили в разрозненных деревеньках на четыре-пять домов. Но после колонизации жизнь стала стягиваться к новым средоточиям тепла и пищи — шахтерским поселкам и научным станциям, где можно было получить помощь, обогреться, поглазеть на чудеса техники и заработать: рук всегда не хватало. За полвека между горцами и землянами образовался своеобразный симбиоз, которым обе стороны — с некоторыми оговорками — дорожили. Ближайшая к станции Хан-Арак горская деревня, где проживало три десятка человек, находилась от нее в получасе пешего пути, образуя неправильный треугольник со станцией и рабочем поселком при шахте. Некоторые шатрангцы — в основном, одинокие старики и те, чьи близкие работали с колонистами или служили в спасотряде, — жили прямо на станции: для них был даже построен отдельный домик.

Именно к нему направился Нуршалах ан-Хоба. Давыдову прежде приходилось бывать внутри, но лишь в главной комнате, где жильцы ели и принимали гостей; теперь же старик провел его в заднюю часть дома и оттуда — на чердак.

— Промеж земли и неба. Так положено, — объяснил старик почему-то шепотом.

Давыдов молча шел за ним. «Тайные собрания» на чердаках напоминали о детстве; но сейчас все происходило всерьез — и от этого делалось не по себе.

Чердачное помещение было разделено на две части перегородкой, но и половина оказалась достаточно просторна. На лавках за длинным столом сидело десять человек горцев: кроме стариков, было несколько молодых мужчин и женщин. Горели жировые свечи, в воздухе от курительных трубок и подожженных ароматических трав клубился дым: запах стоял густой, чуть сладковатый. Вдоль стен висели бараньи и козьи черепа.

— Прежде к поминальному столу приводили жертвенного зверя, — свистящий шепот Нуршалаха навевал жуть. — Мы говорили, он слушал, пока старейший не отпускал его на вечные луга. Там зверя встречали ушедшие: он говорил с ними за нас, повторял им наши слова, а здесь женщины коптили мясо в дыму травы хас-но, и мы утоляли печаль прощальной трапезой. Но вы, чужаки, принесли перемены. — Старик пристально взглянул на Давыдова. — Все меньше хорошего зверя в наших горах. И лестницы ваши узки и хрупки — сюда не провести зверя.

Давыдов сдержанно улыбнулся, скрывая замешательство.

— Поэтому ты привел меня, Нуршалах-ан?

Старик засмеялся, а следом и другие горцы. Мрачная торжественность немного развеялась.

— Время идет: человек сменяет человека, обычай сменяет обычай. — Нуршалах ан-Хоба провел Давыдова к свободному месту за столом и сам сел рядом. — Мой дед верил, что мертвый козел сможет говорить с его дедом, но никогда не усомнился бы в том, что железная птица не может летать. Теперь все наоборот.

Над столом прошуршал одобрительный шепоток.

— Некоторые из нас тоскуют по прежним временам, и на то есть причины, — продолжил старик, — но когда мне было столько лет, сколько сейчас моему внуку, моя мать варила нам суп из старых отцовых рукавиц; потом кончились и они. Трое моих маленьких братьев и половина всех детей в деревне умерли, а взрослые мужчины обратились в зверей и рвали друг друга, как звери. Сейчас железные птицы привозят нам мягкое мясо в железных банках: у него дурной вкус, но его хватает, чтобы всем наестся досыта: только глупец, не знавший голода, скажет, что это не имеет значения. Ты друг детям Дракона, Вячеслав. Сегодня ты один из нас.

— Для меня это честь. — Давыдов обвел взглядом собравшихся за столом людей. Все они смотрели на него, но в то же время — мимо: все же он оставался чужаком, был лишним здесь, хоть никто и не считал его лишним. Это была одна из тех особенностей общества шатрангского высокогорья, о которых бестолку было задумываться, пока сам не выучишься думать, как горец.

«Валя бы все поняла: а я не могу…» — Давыдов втянул носом дым от пододвинутой стариком курильницы. Абрамцева бы и поняла, и объяснила — как уроженка Шатранга и как бывший антрополог. Но она осталась на Дармыне наводить мосты с инспектором Каляевым. Давыдов с сожалением подумал, что вряд ли с ней удастся увидеться раньше следующего вечера.

Первым слово взял высокий седой старик, сидевший по левую руку от Нуршалаха; он говорил на гортанном горском наречии об Арбу Упорном и Хабене Храбром, тружениках и охотниках; затем слово взял молодой охотник со вплетенными в косы черными лентами, и настал черед Арбу Веселого и Хабена Удачливого, весельчаков и балагуров; слова языка детей Дракона беспорядочно мешались в его речи с русскими. Следующей заговорила старуха, которой Арбу приходился племянником.

Дым щекотал ноздри.

Давыдов слушал, пытаясь придумать, что же сказать ему. Слушал и вспоминал…

Он родился в центре Евразии, в городе, где древнюю каменную крепость зажали в кольцо громадины небоскребов, а по окраинам еще ютились малоэтажные коробки трущоб; из-за промышленного загрязнения снег там, случалось, ложился того же оттенка, что на Шатранге. В юношескую летную школу Давыдов поступать не собирался: пошел вместе с другом, за компанию. Друга после первых экзаменов отчислили, а он втянулся, увлекся. Но в академию ВКС, к огорчению инструкторов, не пошел, выбрал гражданское училище: его не привлекали сверхзвуковые скорости, сверхтяжелые бомбы и дальний космос — он хотел летать на Земле. К тому же ради академии нужно было уезжать за тридевять земель, а училище находилось в соседнем городе. Там, в студенческом турклубе, он впервые встретился с Абрамцевым — в то время уже без пяти минут выпускником.