Ивановна, или Девица из Москвы - [13]

Душа моя больна, почти смертельно. Думаю, мне легче было бы перенести потерю Фредерика, чем представлять себе, как он может быть несчастен. И все-таки, знаешь, Ульрика, он молод, силен; французы люди опытные, и наверняка, если в них есть хоть капля человечности, они должны проявить ее и по отношению к Фредерику. Разве могут они не пожалеть его, глядя на его благородное открытое лицо, его прекрасное тело, загубленное в самом расцвете юной красоты и мужской отваги? Увы! Я брежу. Не может быть у них жалости к нему, Ульрика. Его рука сокрушала их горделивые шеренги, его наметили жертвой, сам тиран руководил нападением на него. Его выделили — славная и фатальная честь!

Меня прервала самая трогательная сцена из всех, что мне доводилось видеть. Я-то думала, что не буду больше плакать, Ульрика, но слезы вольно хлынули по щекам — слезы скорби, но много мягче, чем те, что я проливала в последнее время.

Когда этим утром я начала писать, Ротопчин, губернатор Москвы, совещался с папенькой, а поскольку он всегда советуется с ним и по большей части находится по его влиянием, я не сочла это обстоятельство важным для себя. Но когда нас с матушкой пригласили войти в кабинет, я по выражению лиц обоих мужчин увидела, что нас постигло какое-то новое бедствие.

«Ульрика, — сказал папенька, нежно взявши руку своей жены, — обстоятельства заставили нашего бравого генерала отступать, пока великие потери, понесенные при Бородино, не будут возмещены. И потому Москва открыта врагу, который, и есть основание этому верить, намерен устроиться здесь на зимние квартиры. Жители Москвы будут противиться этому и не дадут ему покоя, но они не смогут эффективно сопротивляться. Город станет ареной ужасного кровопролития и, вероятно, великого разорения. Посему я желаю, чтобы вы, любовь моя, с вашим отцом и Ивановной немедленно отправились кружным путем в Санкт-Петербург».

«Вы будете нас сопровождать, Александр?»

«Это невозможно. Вы знаете мой характер, мое положение. Вы не заставите меня бежать, Ульрика, я уверен, не сможете. Долг призывает меня оставаться в городе, и я не могу этим пренебрегать. Я в расцвете сил, а ваш отец уже в преклонном возрасте, и это ваша забота — защищать и успокаивать его».

Маменька какое-то время молчала, и чрезвычайное волнение, которое она испытывала, но старалась подавить, придало на миг некое смятение ее взгляду, и тело ее охватила дрожь. Вскоре волнение утихло, и, сжав обеими руками руку папеньки, она ответила:

«Мой отец дал мне жизнь, своими добродетелями и своими наставлениями он с ранних дней моего детства надлежащим образом воспитывал меня. Но вы женились на мне, когда я была еще так молода, вы сделали меня столь счастливой, что именно вам я обязана всем, что есть наиболее достойного в моем характере. Потому я не могу покинуть вас, мой супруг, даже ради отца. Мы вместе жили и вместе радовались жизни, вместе будем страдать и, если такова воля Небес, вместе и умрем».

«Но, любовь моя! Сохранив себя, вы сделаете счастливым меня. И ваш отец живет только ради вас, вы, Ульрика, его последняя, его единственная надежда».

«Нет, — вскричала я, — вы не должны разлучаться. Я стану дочерью моему дедушке. Я отвезу его к Ульрике. Мы посадим ее мальчика ему на колени, мы будем молиться за дедушку и обе станем ему дочерьми. Забыв о собственных страданиях, будем стараться оберегать его седую голову от печальных мыслей до самой его смерти».

Столько печальных часов прошло до той минуты, когда мои дорогие родители услышали наконец живой звук из моих пересохших губ, что они поочередно взирали на меня как на воскресшую из мертвых. Как нежно они прижимали меня к своей груди! Как неустанно они взывали к Небесам, прося благословения мне! Ах, что за родители! Как можно с ними расстаться? Уж лучше погибнуть рядом с ними! Но нет! Не смертью же своей я могу их отблагодарить. Видеть мои страдания им было бы вдвойне тяжелее.

Едва успеваю запечатать это письмо, которое доберется до тебя, вероятно, много раньше, чем мы. О, Ульрика! Как тяжело будет встретиться с тобой после столь долгой разлуки и с таким горьким чувством! И ох какой грустной будет эта встреча! Мой Фредерик… как часто я беседовала с ним о своей сестре — как часто я говорила, что не могу выйти замуж, пока Ульрика своим присутствием не благословит наше бракосочетание! Где он теперь? Может, в эту минуту лежит распростертый на холодной земле — один — истекающий кровью, страдающий от боли с головы до пят.

Я могу вынести все, кроме этого. Прощай! Я схожу с ума. Прими и утешь свою несчастную, свою осиротевшую

Ивановну.

Письмо VIII

От той же к той же

Москва, 21 сент.

Вчера, отправив курьера, я сразу поспешила к деду — чья немощь, как ты знаешь, редко позволяет ему покидать его покои, — и рассказала ему, что с нашим отъездом уже все устроено. К моему крайнему изумлению, он отказался оставить Москву и был обижен тем, что мы все спланировали, не посоветовавшись с ним. Когда я объяснила ему, что такое решение приняла его любящая дочь во имя его же спасения, в его глазах заблестели слезы, и он тут же понял и добрые намерения маменьки, и какие трудности ожидают его в Москве, если враг действительно овладеет городом. Но позицию свою он не переменил; огонь давно минувших дней вновь загорелся в его глазах, он на мгновение оживился и заявил о своей решимости никогда не покидать родную землю, овеянную духом величия, и о том, что не допустит дальнейших уговоров.