Иван V: Цари… царевичи… царевны… - [139]

Дверь в покой неожиданно отворилась, и показался князь Борис Голицын. Лицо его сияло торжеством.

— Федьку Шакловитого привезли с пятью его главными злодеями: Чермным, Гладким, Кондратьевым, Стрижовым да Петровым. Все повязаны. Злоумышляли они на всех Нарышкиных, на тебя, царь, да на царицу. Проиграла царевна, а ныне лицо зазорное, свою игру!

Петр поспешно поднялся и устремился к выходу, бросив на ходу:

— Прости меня, матушка, тут дело мужское, государственное.

Толпа стрельцов, человек с две сотни, топталась перед монастырскими воротами. Ворота были заперты. Пришлось долго ждать, покамест они растворились и в них показались царь Петр во главе с патриархом и боярами. Стрельцы — все до одного — пали на колена. Все, кроме шестерки главных злодеев, умышлявших на жизнь государя. Те стояли, повязанные веревками, словно спеленатые.

— Вы что ж, несли их? — спросил Петр режущимся баском.

— Нет, государь, в телеге везли. Велика им честь — нести, — послышались голоса.

— Спасибо за службу, за верность. Будем им чинить суд да расправу, каковой они достойны.

Был в Троице подвал — тюремный да пыточный. Там их и заточили. Начали допрос с Шакловитого.

— Ведомо нам стало, что ты, Федька, злоумышлял на всю царскую фамилию, подговаривал стрельцов напасть на государя, когда поедет он к Москве из Преображенского.

— Сами они вызвались, — угрюмо отвечал Шакловитый, — дабы оборонить царевну Софью от низложенья и заточенья в монастырь.

— Дать ему двадцать ударов плетью! — распорядился князь Борис.

Дали. Молчал Федька.

— Поднять на дыбу да прижечь маленько, тогда заговорит правдиво.

Подняли, прижгли.

Повинился, видно, поняв, что ожидает его еще более сильное пыточное истязанье.

— Все на письме изложу, все как есть. Дайте бумаги. На Нарышкиных с царицею покушался, на царя — нет.

— Как же ты, вор, брешешь, коли Филька Сапогов показал, что ты его подговаривал убить царя на пожаре.

Повесил голову всю в коричневых пятнах от ожогов Шакловитый, приперли его. И понял он, что обречен. Обронил коротко:

— Было. Грешен. Все едино — пропадать мне, так скажу всю правду: жалели мы, что не бросили на копья царицу с царенком. Да, жалели…

— Вишь, какой разговорчивый стал, — ухмыльнулся дядька царя. — Да, Федька, не будет ни тебе, ни дружкам и соумышленникам твоим пощады.

Шакловитого, Чермного, Гладкого и Петрова казнили. Урезали языки после кнутобойства пятисотому Муромцеву, полковнику Рязанцеву и стрельцу Лаврентьеву за многие их вины и дабы впредь поносных речей не произносили. Всех их и других, винных помельче, велено сослать в Нерчинский острог.

Явился к Троице с повинной и князь Василий Голицын. Его сопровождали думный дьяк Украинцев, окольничий Леонтий Неплюев и другие приказные чины. Как ни хлопотал князь Борис за братца, а в монастырь его не впустили, велено было ожидать в слободе царского указа.

Ждал-пождал князь Василий, надеялся, что не будет кара суровою, что заступленье братца смягчит непреклонного царя. Царь-то был молод и ведомо князю было, что весьма ценил людей образованных да умных, а он таковым слыл, да и так оно и было.

Но приговор, который он услышал, поверг его в отчаяние. Думный дьяк прочел ему указ Петра: князь Василий с сыном Алексеем лишаются боярства и со всеми домашними ссылаются в Пустозерск, а все их имение отписывается на государя. В указе том перечислялись все вины князя: первою и главною была вина, что все он докладывал царевне Софье мимо государей. Поминались, само собою, и его неудачные походы на Крым, принесшие государевой казне великие убытки и протори и напрасную погибель людям. Поплатились, хота и в меньшей степени, и его соратники. Неплюеву тоже назначен был Пустозерск. Украинцеву и Косогову велено было отправлять дела по-прежнему.

Не верил ушам своим князь Василий. Как же так: из князи в грязи! Все-таки были за ним заслуги. Неужто все в один миг уничтожено и быть ему не только в опальных, но и в ссыльных, безродных и безденежных. От отчаянья хотел пасть в ноги царю Петру и молить о снисхождении. А что братец Борис? Неужли не мог заступиться, выговорить просто опалу с повеленьем жить в своих имениях, как некоторым?

Пробовал он пробиться во дворец к брату, а если и удастся и к царю, на худой конец, к царице, слывшей сердобольною. Но повелено было его во дворец не допускать и челобитья не принимать.

А тут еще слух был пущен неведомо кем, что хан под Перекопом откупился от князя бочкою золотых монет, слух клеветнический, зазорный, и опровергать его не стоило. А вот что царевна одарила его за поход великими деньгами — то была, к сожаленью, правда, и отпереться он не мог: деньги взял, виноват.

Поздно, поздно было виноватиться. Судьба его была решена, и пришлось ему отправиться в далекую дорогу.

Все-таки братец Борис вымолил ему небольшое облегченье: вместо Пустозерска назначен был Яренск. В дороге их несколько раз догоняли да допрашивали: ведали ль они о злодейских умыслах Шакловитого. Отвечали — нет, не ведали. Потом, в Ярославле, явился к ним комнатный служитель царевны с утешительным письмом и с деньгами. Стало чуть легче. А когда наконец достигли Яренска да поселились там в курной избе, не выдержав, написали жалостное письмо великим государям: