Иван Кондарев - [315]

Какой смысл был убеждать этого человека, что положение очень серьезно. Разговор вызвал у него досаду, и Христакиев умолк. Полковник продолжал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

Стенные часы пробили три; маятник раскачался и рассыпал рой музыкальных звуков, гонг внушительно прогудел по всей притихшей казарме. Полковник зевнул, черные глаза его увлажнились.

«Вот уже пять дней я не сплю в своей постели», — подумал Христакиев, и тотчас же ему представилась семейная спальня, широкая массивная кровать из ореха и жена, которая сейчас спит в доме своих родственников в Тырнове. Вместо ее духов он вдыхал запах сапог, канцелярии и табака. Свет резал глаза, шипение лампы усыпляло.

— До рассвета остается два часа, — сказал полковник. Он хотел было добавить что-то, но в коридоре послышались шаги, и, постучав, в комнату вошел высокий, стройный адъютант. Его красивое, молодое, только что выбритое лицо выглядело свежим, словно он хорошо отоспался.

— Князь Левищев просит принять его, господин полковник.

— Зачем я ему понадобился в такую пору?

— У генерала Серопухтова сильные боли в животе.

На лице полковника появилась насмешливая улыбка.

— Это у него от бычьих голов, — заметил он и вдруг фыркнул, но тут же овладел собой и снова стал серьезным. Его жесткий взгляд сперва остановился на адъютанте, потом на прокуроре. — Ну что мне с ним делать, с этим Серопухтовым? Пускай ему фельдшер даст какое-нибудь слабительное. Ну и фамилия же у него! Если ее произнести при дамах, можно оконфузиться.

— Он просит ваш экипаж, поехать в город к врачу, — пояснил адъютант, улыбаясь одними глазами.

— Сейчас я не могу позволить, чтобы кто-нибудь уезжал из казарм!

— Вы не слишком вежливы, ведь вы хозяин! Может, ему действительно плохо, — заметил Христакиев, когда адъютант вышел.

На лице полковника застыла упрямая и злая гримаса.

— Я его предупреждал: не есть эти бычьи головы! Всю столовую внизу провоняли. Каждые два-три дня пирушки…

Белогвардейцы, которые теперь жили в нижнем этаже пехотной казармы, до прошлого года устраивали по любому поводу банкеты: тезоименитство императора, день рождения великого князя, великих княгинь. Столы ломились от икры, балыков, водки, которую они сами гнали и настаивали на лимонных и апельсиновых корках. Правительство оказывало им денежную помощь. Кроме того, они распродавали материалы какого-то санитарного склада американского происхождения. Но когда субсидии прекратились, а имущество склада иссякло, они исхитрялись пировать» готовя до восьми блюд из одних воловьих голов.

— Дерьмо — не офицеры! Врангель, унося ноги, поставлял тут всяких пройдох, черт бы его побрал, — пренебрежительно сказал Викилов. Он не скрывал своей неприязни и презрения к белогвардейцам, и Христакиев хорошо понимал источник этого презрения — презрения к неспособным, к битым, к былому аристократическому величию, которое в глазах болгарского полковника, выходца из крестьян, выглядело манерным и смешным. К генералу Серопухтову Вики лов испытывал особое презрение, потому что в прошлом году по распоряжению правительства он должен был обезоружить его лагерь, расположенный неподалеку от К. Ранним утром он окружил этот лагерь и застал солдат и офицеров в одних подштанниках. Генерал Серопухтов был еще в постели, когда Викилов послал за ним своего адъютанта. Лагерь был под прицелом пулеметов. Серопухтов попросил десять минут на бритье. Когда генерал явился наконец и понял, в чем дело, он заскрипел зубами и позеленел от гнева.

— Но именно в тот момент, когда я сказал генералу, что всякое сопротивление бессмысленно, прибыл по моему приказу командир пулеметного взвода и доложил: «Господин полковник, пулеметы готовы открыть огонь!»- игриво, с безжалостным смешком рассказывал Викилов об этом случае, словно ребенок, гордый своими проделками.

Христакиев не сомневался, что обезоружить лагерь, захватить белогвардейского генерала «в нижнем белье, так что он даже опомниться не успел», было для Викилова чуть ли не воинской доблестью.

«Мужлан, — подумал Христакиев, стараясь не глядеть на полковника. — Простак и грубиян. Склад ума определяет наши симпатии и антипатии и не позволяет понять, в чем наши интересы. Деревенщина, гордящийся своей тупостью и называющий ее «естественностью». Христакиеву становилось ясно, почему Викилов ненавидит Европу. Он воевал против англичан и французов и верил, что вышел бы победителем, если бы болгарская армия не нуждалась в оружии и хлебе. А ведь это она, крестьянская кровь, в конце концов и порождает в народе нигилизм. Течет она и в жилах полковника, который восемь лет провел на фронтах, и ему сейчас трудно усмирять собственный народ, потому что он живет еще иллюзиями о каком-то пробуждении и сохранении национальной общности… Неужели можно полагаться на таких людей? Нам необходимо новое офицерство, иначе воспитанное, способное мыслить политически. Когда же оно появится?

Христакиев услышал шаги проходящего под окном патруля, затем голос адъютанта, который сообщал князю ответ полковника и в чем-то его убеждал. Очевидно, князь ждал в коридоре, что его примут. Ему стало жаль этого тихого и умного человека. В последнее время Левищев похудел и подурнел. Взгляд стал мутным, как у морфиниста, прекрасная чистая кожа на лице сделалась дряблой. Христакиев бывал у него в гостях: жил он в доме двух старых дев, комната была завалена ковриками, подушечками, вышивками. Личное имущество князя состояло из двух томов Шопенгауэра, черного кота и казацкой нагайки.