Иван Кондарев - [312]

«Только бы прорваться внутрь! Господи, помоги!» — с надрывом воскликнул про себя Костадин, увидев вдруг, как отдаляются от него жена и будущий сын. Он кинулся на батрака прежде, чем тот замахнулся на него колом, и ударил его кулаком в лицо. Лазо покачнулся, но устоял. Костадин бросился к двери. Чумазый прохрипел «х-х!», как при рубке дров, и, замахнувшись манлихером, ловко ударил Костадина по голове. Костадин согнулся и упал на колени перед порогом, но тут же вскочил и, как пьяный, ухватился за раму двери.

— Назад! — дико закричал Лазо и прижал к плечу ружье. Новый тупой удар повалил Костадина навзничь. Хватаясь руками за воздух, он катался по земле и, перевернувшись на спину, увидел, как сияющее над ним небо рухнуло и яркая, зловещая луна потонула в непроглядном мраке…

Бай Христо закричал и выхватил из колоды топор. Чумазый метнулся к винограднику, но тотчас опомнился и выстрелил. Пуля пробила толстую шею бондаря и свалила его у костра. Бай Христо долго хрипел и рыл сильными ногами растрескавшуюся землю, пока наконец не угасла крепко засевшая в нем жизнь.

Приблудная собачонка завыла. На побеленных стенах сторожки, как веко огромного глаза, подрагивало багровое отражение пожара, и там, вдали, среди холмов и ложбин, где притаились села, словно спеша первым сообщить небывалую весть, торжественно и радостно-тревожно ударил колокол…

19

Телеграфная и телефонная связь с Горна-Оряховицей была прервана, отряд провоз глас ил рабоче-крестьянскую власть в Минде и лишь в восьмом часу вечера тронулся прямиком через леса к К. Сорок пять человек, в основном из Выглевцев и Симанова, нагруженные боеприпасами и продовольствием, утомленные походом и бурным победным весельем, из последних сил взбирались по крутым тропам; они то и дело просили устроить привал, и многие засыпали, едва успев опуститься на землю. Ванчовский беспокоился, что они не поспеют вовремя прибыть в город, тормошил то одного, то другого, подбадривал, бранился. За четыре часа отряд одолел предгорье, при свете луны спустился по крохотным нивам меж каких-то хибарок и, как полуживая сороконожка, выполз из дремлющего букового леса к последнему холму. С вершины его открылась вся долина, в которой лежал спящий город, окутанный легкой дымкой. Вдали, у самого горизонта, как бы растворяясь то в синеватом, то в желто-зеленом сумраке, светились голые вершины Балкан. Был уже час ночи, и яркая ущербная луна словно бы плескалась в золотой амальгаме.

Ванчовский устроил привал и сел на полянке рядом со своими. Вытащив из футляра военный бинокль, он принялся изучать местность. Сквозь мощные линзы он рассмотрел притаившиеся, слабо освещенные казармы, заметил, как в одном из окон появилась какая-то фигура и тотчас скрылась за опущенной занавеской. Смутно вырисовывались конюшни, плац, колья ограды, но ни патрулей, ни караульных постов он разглядеть не мог.

Знают ли уже здесь о судьбе ударной группы и, если знают, послана ли новая воинская часть в Миндю? Он стал глядеть в сторону станции. Здание вокзала прикрывали ивы, растущие по краям шоссе, виден был только семафор, горящий, как рубин. Ванчовский никак не мог вспомнить, входила ли станция в план Кондарева, и это злило его. Он не одобрял тактики комитета действия и считал ее пагубной. Вместо того чтобы сосредоточить все силы у казарм, а затем уже свергать власть в селах, все делалось как раз наоборот. Зачем? Ведь если они справятся с гарнизоном, кметы и стражники сами сдадутся. Комитет рассчитывал, что в городе будет действовать повстанческая рота из трех взводов. Она должна была взять штурмом околийское управление и вместе с сельскими отрядами атаковать казармы. Но Ванчовский не верил в ее существование. Что же касается сельских отрядов, он был убежден, что те потратят много времени на захват своих общин, на ликование и прочие пустые дела, прежде чем отправятся в город. Так случилось и сегодня с его отрядом в Минде. Изголодавшиеся, опьяненные победой люди, после того как наелись, плясали хоро, бурно обсуждали свою победу, потом набивали свои мешки и торбы про визией и теперь, осоловевшие и изнеможенные, не в силах были даже шевелить языком. Комитет действия легкомысленно недооценил гарнизон, считая, что тот капитулирует, как только его подержат в осаде. «Детские рассуждения», — злился Ванчовский, рассматривая в бинокль спящий город, такой знакомый и волнующий. Тут он закончил гимназию, в этих казармах служил, отсюда отправился на фронт, потом впервые влюбился… Здесь он постиг и причины крестьянской обездоленности и нищеты. Теперь же из этого самого города его бывший полковой командир посылает команды карателей за его головой!

Легкий ветерок что-то шепнул ему на ухо и разнес запах лежащих рядом людей — запах пота, земли и голода, которым пропитался и он сам. Одни дремали, положив головы на свои до отказа набитые торбы, раскинув обутые в царвули ноги, другие спали, свернувшись калачиком, как дети. Взгляд его остановился на карлике Моско. Тот лежал, сжавшись в комочек, прикрытый, словно щитом, большой черной шапкой, и сжимал меж колен свой длинный манлихер. При виде односельчанина воображение Ванчовского тотчас же воскресило одну из картин войны: на такой же голой поляне во время майского наступления на Яребичну лежал целый взвод, скошенный минометным и пулеметным огнем. Они собрали трупы, чтобы похоронить их в братской могиле ночью, потому что днем англо-французские батареи обстреливали даже глубокий тыл…