Иван IV Грозный: Царь-сирота - [127]
Так в чем следует обвинять Карамзина? В том, что он не захотел превращать русскую историю в набор лозунгов? В том, что он поставил истину выше агитационных удобств «текущего момента»? В том, что он презрел ура-патриотическую простоту во имя сложности действительной истории?
Так это следствие добродетелей его, а не злокозненности ума.
Но позднее, после Карамзина, всё менее видно в толкованиях историков неоднозначности, всё больше либо черного, либо белого. Н. И. Костомаров к первому русскому царю беспощаден, да и В. О. Ключевский, в сущности, тоже. С. М. Соловьев и С. Ф. Платонов скорее близки к панегирику… Русская общественная мысль середины XIX — начала XX века начинает «осваивать» историю как глину, назначенную к строительству каких-то куртин, бастионов и кронверков для борьбы за «истины» текущего момента. Слова и деяния монарха Руси московской все чаще становятся неразборчиво используемыми «кубиками» из конструктора, предназначенного к возведению общественно-политических концепций, которые намертво связаны с современностью.
Роберт Юрьевич Виппер в книге «Иван Грозный» 1922 года подал редкий пример взвешенного и разумного, по-карамзински полихромного повествования, но позднее, в переизданиях 1940-х годов, эта умная книга была превращена оскопляющей редакторской правкой в агитационный плакат «За Грозного!».
Советское время усилило этот идеологический наклон исторической мысли. В эпоху Сталина первый русский царь был поднят на «пьедестал почета», а позднее развенчан заодно с «отцом народов». Большинство работавших в сталинские времена историков — за редкими исключениями, вроде С. Б. Веселовского, — видели в деяниях Ивана IV в основном пользу, прогресс и «выкорчевывание измены». Да и позднее, уже при Брежневе, в трудах А. А. Зимина о грозненском правлении вновь проглядывает «прогрессивность».
1990-е годы ничего, в сущности, не изменили. Более того, именно тогда негативный миф об Иване IV принял форму законченную и необыкновенно устойчивую. Под соусом похорон СССР столь сильны стали разговоры о «вечной отсталости» русского народа, о «вечном деспотизме» и не менее «вечном» холопстве в России, о «консервирующей» роли православия, что Иван IV пришелся очень кстати — как своего рода аналог Сталина в XVI столетии: мракобес, тиран, деспот, «коварен, злопамятен» и тому подобное. Имя его склонял всякий сколько-нибудь заметный публицист либерального «лагеря» в общественной мысли. «Вы же видите, и пять веков назад здесь была не страна, а выгребная яма» — примерно такой вывод делался очередным оратором после того, как он перечислял «правильным» образом отобранные поступки Ивана IV. Обоснованность подобного рода риторики волновала немногих, а злую, оскорбительную ее суть без конца смаковали с каким-то мазохическим наслаждением.
В конце 1980—1990-х годах Ивана Грозного принято было ругать, и, поддавшись всеобщему настроению, нещадно «судили» царя даже столь значительные ученые, как В. Б. Кобрин и Р. Г. Скрынников…
Так, например, В. Б. Кобрин в широко известной книжке «Иван Грозный» 1989 года назвал взгляды государя «апологией деспотизма». По его словам, главная ценность для Ивана Васильевича — «ничем не ограниченная самодержавная власть». Кобрин вырывает из контекста высказывание царя «Жаловать есмя своих холопей вольны, а и казнить вольны же» — и комментирует: «В этих словах выражена суть именно деспотизма, а не абсолютной монархии, хотя эти два явления подчас путают». Абсолютизм, по Кобрину, — эпоха Петра I, который, при всей суровости правления, всюду апеллирует к «благу всех своих верных подданных», к общественной пользе. Да и вообще, полагает историк, для абсолютной монархии характерно уважение к законности, и пока закон не отменен, ему подчиняется и сам правитель. «Монарх же, который волен жаловать, а волен казнить холопов, не только самодержец, но и деспот.
Не он действует для блага подданных, а подданные — для его блага».
О, конечно же, апелляция ко «всеобщему благу» многое извиняет, ибо это благородная разновидность политической риторики. И ограничение правителя законом поистине спасительно, ибо закон сам по себе все исправляет и улучшает! Русский самодержец ограничен был сверху Господом Богом, снизу — бунтом, который с особенной силой подпитывался подозрениями в отступничестве государя от веры. И невозможно доказать, что в практической деятельности монарха эти два ограничителя слабее, менее эффективны, нежели идея «общего блага» и сила закона. Историк без особых раздумий отдал дань моде на либеральное течение общественной мысли, столь популярное для того времени…
И в ряде случаев названная мода на негатив вносила сбой в логику ученого, заставляла его проноситься на «сто скачков мимо остановочного места». Слишком много двадцатого века оказывалось по его воле в веке шестнадцатом. Так, В. Б. Кобрин рассуждает: «Была ли жестокость царя Ивана жестокостью века? В чем-то, разумеется, да. Время инквизиционных костров и Варфоломеевской ночи. Но все же к обычаям времени не сводится грозненская тирания, ибо садистские зверства этого монарха резко выделяются на фоне действительно жестокого и мрачного XVI века».
