Иван-чай-сутра - [36]

Доктор зашагал вперед с канистрой. Грончаков в старом плаще и вязаной шапочке (доктор убедил его не надевать шляпу, слишком приметно, да и неудобно, слетит — будет вещдок) двинулся следом, неся шар колючей проволоки.

Окна Дома офицеров сияли, из-за них доносилась глухая музыка. Там проходила какая-то вечеринка. Перед парадным крыльцом стояли автомобили. Доктор с Грончаковым переглянулись и пошли дальше, стараясь держаться в тени, подальше от фонарей. Цель их ночной вылазки уже была видна. Оглянувшись, они быстро приблизились к объекту, возвышавшемуся на небольшой площади между жилым сталинским внушительным шестиэтажным домом с магазином на первом этаже и сталинским же зданием с колоннами, где сейчас находился колледж (в нем когда-то и преподавал старик). Это был памятник председателю Всесоюзного общества пролетарского туризма и Шахматно-шашечной ассоциации СССР, участнику альпинистских экспедиций на Памир, доктору государственных и правовых наук, первому прокурору республики, вдохновенному трибуну плахи и топора. Бронзовая его фигура в солдатско-рабочей тужурке, галифе и сапогах, с хищно протянутой, хватающей что-то, точнее — кого-то, рукой, стояла на небольшом кургане из булыжников, очень напоминающих черепа. Когда по всей стране валили гранитных и бетонных ильичей, а главного чекиста в Москве вздернули на кране, здесь, в тихом богоспасаемом Глинске с цветами и речами открывали памятник автору гениального умозаключения о том, что главная улика — признание преступника. Увидев из окна колледжа — тогда это был еще техникум — водружаемого на курган черепов монстра, Грончаков выругался, чем немало повеселил аудиторию. Аудитории он посоветовал не ржать, а читать Солженицына, который мастерски набросал проект памятника этому человеку. Проект был таков, дословно: «…там такие низкие нары, что только по пластунски можно подползти по грязному асфальтовому полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползет на карачках. Голову-то он подсунет, а выпяченный зад так и останется снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его еще не исхудавший зад подолгу торчал во славу советской юстиции. Грешный человек, со злорадством представляю этот застрявший зад. И во все долгое описание этих процессов он меня как-то успокаивает». Дело в том, что у Пахана было такое правило: рано или поздно пускать в расход рьяных исполнителей, сваливая на них всю тьму мертвяков — с своей-то шеи. Оказался в Бутырке и прокурор. Кому пришло в голову ставить ему памятник? Мало, что ли, строчек в энциклопедиях… Родственникам бы помалкивать и памятник запретить, какая уж тут память, к чему дразнить гусей? Еще раз высовывать зады нашей юстиции? Грончакова и старые памятники, все эти каменные гости из кошмарных снов прошлого, раздражали, растлители умов, — «А разве Ульянов-Ленин не растлитель? Растлитель. Кого теперь завлечешь идеей коммунизма? Он хорошо поработал на мировую буржуазию, на Семью, на Союз Хищников в малиновых пиджаках. Наступило время пираний. Теперь им будут ставить памятники». Грончаков считал вандализмом установку всех этих памятников, и то, что они собирались сделать с Доктором, нечаянно зацепившим в «ГУЛАГе» имя земляка, много и вдохновенно поработавшего на социалистическую Фемиду с чашами, полными крови и регалий, страха и говна, вовсе не казалось ему сколь-нибудь зазорным и противоестественным. Наоборот, это очень даже естественно: очиститься от скверны. Если в чьем-то доме побывали воры, все перевернули там, нагадили, — разве хозяева не должны заняться уборкой? По всей стране следует убрать окаменевшие кучи самозванцев. Или давайте установим монумент и Гришке Отрепьеву.

Но, возможности Доктора и арктического анархиста были скромны, и они делали, что могли, как могли. Доктор влез на постамент, сумел дотянуться до бронзовой руки и на растопыренные пальцы насадили ржавый шар колючей проволоки.

Тут бы им и остановиться! Но оба были хмельны и жаждали чего-то большего. Пожара. Надо было немного подкоптить истукана. Грончаков открыл канистру и принялся поливать сапоги туриста и шахматиста, любившего загонять в угол заранее обреченных — зубодробительными пинками — и объявлять им сокрушительный мат: высшую меру — расстрел. Или просто сгонять с доски — хотя бы на время, как дочь Льва Толстого, вся вина которой заключалась в том, что она ставила самовар рассуждавшим о судьбах России петроградским профессорам, — и получила три года концлагерей. Грончаков облил уже хорошенько сапоги, когда канистру переняли сильные руки Доктора. Он поднял канистру выше. Грончаков посмотрел по сторонам. Окна колледжа за колоннами были темны. А в сталинке горело дальнее угловое. Жильцы спали. Воздух туго вибрировал под ударами музыкальных волн из Дома офицеров. Грончаков ни на мгновенье не усомнился в том, что они делают. Раз это не по зубам молодым глинчанам, отплясывающим, наверное, в Доме офицеров канкан, и дрыхнущим в мягких перинах. Вдруг он увидел бегущее через площадь существо… Это была дворняжка светлой масти. Заметив людей у черной кучи памятника, собачка замерла. «Спички?» — прошептал Доктор. «Да, — откликнулся Грончаков, отстраняя Доктора. — Я сам». Он вынул коробок из кармана плаща, чиркнул спичкой — та сразу занялась капелькой оранжевого света. «Осторожнее», — прошептал Доктор, отходя. Грончаков метнул спичку под ноги памятнику, в пахучее облако — и облако, туго хлопнув, тут же налилось синевой с красными языками и охватило лижущим ртом полы бронзовой тужурки, гневные сполохи озарили перекошенное лицо трибуна с пролетарской распальцовкой, увенчанной косматым шаром, на площади в страхе тявкнула собачка, припустилась прочь, поджав хвост, повернули и поджигатели и стремительно пошли в ближайшую арку. От Дома офицеров донеслись голоса… Вдруг кто-то звонко окликнул: «Эй!..» Доктор выругался, но не обернулся. «Эй! Вы!» Они пошли еще быстрей, почти уже побежали. А когда сзади послышался удивленный и вместе с тем грозящий возглас и затем раздался топот ног — бросились в спасительную темь арки, озаренной бронзовыми отсветами.