Иван-чай. Год первого спутника - [208]

Ткач покосился с нескрываемым презрением.

— А ты помолчи, Терновой! Дело тут не твое. Не то дождешься, посадят тебе головку, как торцовому ключу. Знаешь? Головка разработается, захватывает больше, чем ей положено, так ее посаживают по гайке.

Короткая перепалка подчиненных помогла Стокопытову собраться с силами. Максим Александрович твердо решил не отступать.

— Могу принять только рядовым слесарем, — сказал он. — Если не возражаете, прошу заявление по всей форме.

Ткач снова начал орать, но Павел не дослушал его, пошел искать Турмана, чтобы договориться насчет поручительства за Меженного.

Турман сказал, что он человек принципиальный и ни в коем случае не будет ходатайствовать за «всякую отрицаловку». Но стоило напомнить, что это мнение Домотканова, Турман тут же согласился, в порядке исключения, так сказать, поговорить с людьми.

В обед ремонтники на летучем митинге постановили взять бригадира Меженного на поруки. Павел велел срочно отпечатать копию протокола и послал Майку Подосенову с этим документом в милицию.

События в эти дни разворачивались будто по заказу Павла.

29

Через три дня, утром, Костя Меженный вернулся домой.

В комнатушке было холодно, неуютно. Численник на стене отстал от жизни — Костя вспомнил, что еще задолго до ареста не срывал листки. Неполитые цветы на подоконнике завяли, а на столе, тумбочке, этажерке ровным слоем лежала пыль. Вещи будто поседели за эти дни.

Костя затопил печь, подпалив дрова пачкой сорванных с календаря листочков. Слабый огонек спички охватил скомканную бумагу живым красным тюльпаном и будто перелистал заново — там было двенадцать черных, будничных дней и два красных воскресенья.

Пока на плите вскипал чайник, Костя успел побриться. Сменил рубашку и долго стоял у окна, щурясь на яркую, освещенную солнцем стену недавно выстроенного дома по ту сторону улицы. Дома в поселке росли быстро.

На плите зашумел, зазвенел крышкой чайник. Костя понес его за горячую дужку к столу и вдруг замер: на пыльной крышке стола светились буквы, рассеянно выведенные пальцем. Н а т а ш к а. Он не помнил, когда их написал.

«Рассеянный стал, как старец!..» — тоскливо и с неприязнью сказал он себе. Кинув газету на стол так, чтобы не трогать дорогого слова, принялся за чай.

В камере Святкиных не было, их отправили в район. Стоило заново затевать разговор о дочке у прокурора, в коллегии адвокатов, возможно, в райкоме партии.

Еще что? Попросить какую-нибудь соседку, чтобы прибрала. В комнате должно быть чисто: вдруг Наташку отдадут.

А еще что? Спасибо нужно сказать ребятам, Пашке Терновому и секретарю Домотканову — они, можно сказать, за волосы выволокли его с того света, как утопленника.

На всякий случай еще запомнить, что по зубам бить даже сволочей не следует. Нужно с ними сражаться работой, делом, всей жизнью, а не кулаками. Да, поменьше чертыхаться, побольше действовать — все же есть она, правда, в жизни!

Может, оттого и возникает такая ярость к паразитам, что они теперь на виду? Что противоестественны они в жизни и пора им выдыхать, как ископаемым первоящерам? Верно сказал Терновой.

У проходной мастерских встретил Павла.

— Спасибо! — сказал Костя вместо приветствия, пожимая руку. — Тебе и всем. Не забуду по гроб.

— Это ты Домотканову скажешь, — усмехнулся Павел. — Я бы ни черта не додумался! Да и начальник милиции добрый парень, а не сообразил.

— Домотканову? — глухо переспросил Костя, как бы не веря сказанному. — Неужели это он?

— Он, — подтвердил Павел и с укором глянул на криво посаженные карманы Костиной спецовки. — Ты вот что, бригадир Меженный… Ты спецовку завтра же смени, не удивляй народ! А то вон Прокофьев собирается за коммунистическое звание бороться и, гляди, тебя на соревнование вызовет!

— За коммунистическое? — без удивления засмеялся Костя, приходя в себя. — Ну что же, можно и принять вызов! Замок на «кладбище» мы уже навесили, а остальное от нас зависит.

Он раскатисто захохотал и первым прошел через проходную. А Павел направился в контору.

Вошел и насторожился.

Что-то назревало, а может, уже произошло в тесной конторе, судя по тому, как тихо, почти смущенно листал свои бумаги Васюков, как подавленно, не дыша, высматривала из угла Майка Подосенова, стараясь не замечать взволнованной Эры Фоминичны. А Эра как-то очень уж демонстративно хлопала дверками тумбы, ящиками стола, перебирала бумаги, швыряла папки. Наконец, сложив сумочку, оделась и так же демонстративно покинула контору. По ее виду можно было заключить, что она очень долго и себе во вред делала здесь кому-то одолжение, а теперь вот ее терпение лопнуло и она покидает насиженное место.

Было муторно от сгустившейся духоты: котельная подавала пар в батареи по-зимнему, а на дворе уже началась весна.

— Чего это она? — спросил Васюкова Павел, открывая форточку.

— В отдел кадров направилась, — пояснил Васюков. — Сократили эту должность у нас.

— Давно пора! — несдержанно сказал Павел. — Наша берет!

Васюков с какой-то досадой покрутил головой:

— Берет, да не очень, брат! — Выбив на счетах сложную ксилофонную пьесу, договорил: — Смотрю я на тебя, Петрович, и не пойму! Ты вот бегал тут насчет Меченого, чужую беду расхлебывал. А между тем у директора на столе уже второй день лежит на подписи проект приказа о снятии тебя с работы! Не знаешь, что ли?