Иван Бровкин на целине - [24]
Вечер… Обычный деревенский вечер…
Все вечера за последнее время в этой деревне были похожи один на другой, — менялась только погода…
Но сегодняшний вечер — особенный: приезд Вани всколыхнул деревню. Девушки принаряжались у зеркал, парни расчесывали чубы и вывязывали яркие галстуки…
На улице уже льются звуки баяна…
Обычно любовные и лирические объяснения в деревне происходят в лунные вечера, по крайней мере так пишут в романах и повестях. (Правда, известно, что до сих пор и тёмные ночи никому из влюблённых ещё не мешали.) Но сегодня луна светила не только по этой причине — с приездом Вани случайно совпало полнолуние.
На улице было по-праздничному весело, а в доме Коротеевых разыгрался скандал:
— Почему в графине нет воды? — шумит Тимофей Кондратьезич, держа в руках пустой стеклянный графин. — Я спрашиваю — почему нет воды? — и он с силой бросает графин на пол.
Летят во все стороны осколки стекла.
— Ты что бесишься? — кричит на мужа Елизавета Никитична, укладывая в чемодан вещи Любаши.
Любаша лежит на кровати, уткнувшись в подушку, и рыдает.
Тимофей Кондратьевич подходит к столу, берёт телефонную трубку, набирает номер и говорит:
— Самохвалов, зайди, пожалуйста, в гараж и скажи Николаю, чтоб через десять минут подал машину. Скажи, пусть зальёт бензин — в город поедем.
Услышав слова отца, Любаша вскакивает с кровати, вбегает в большую комнату и, вытирая слёзы, категорически заявляет:
— Никуда я не поеду. Никуда!
— Нет, поедешь! — настаивает отец.
— Не поеду! Вот… и не поеду! Я уже взрослая, хватит! Никуда не поеду!
Тимофей Кондратьевич грозно приближается к дочери.
— Не выводи меня из себя, — и он сжимает кулаки.
Любаша бросает на отца злой взгляд.
— Не пугай меня. Я не боюсь.
— Ты хочешь встретиться с этим непутёвым? — укоризненно спрашивает у дочери Елизавета Никитична, стоя у раскрытого чемодана.
— Нет, я с ним не встречусь.
— Ну вот видишь, дочка, — неожиданно примирительно говорит Коротеев. — А я больше от тебя ничего и не хочу. Разве я могу тебя обидеть, глупенькая ты такая? — И, взяв за плечи дочь, прижимает её к груди. Голос его становится мягким, чуть ли не слезливым. — Доченька ты моя родная, — необычайно ласково говорит он. — Ты же у нас единственная; нет тебе ни в чём отказу… Для тебя мы и живем. Ты ведь нас не покинешь…
Любаша головой прижалась к груди отца. К ним подходит Елизавета Никитична. Тимофей Кондратьевич берёт её за плечи и тоже прижимает к себе.
И вот они втроём: мать, отец и дочь, глядят друг другу в глаза и кажется, между ними нет уже никаких разногласий и они навсегда помирились… навсегда!
В это время в дверях послышался стук.
— Это шофёр, — поморщившись, говорит Тимофей Кондратьевич. — Мы никуда не едем.
Стук повторился.
— Войди! — отзывается Тимофей Кондратьевич.
Дверь распахивается, и на пороге появляется Иван Бровкин.
Всего на свете могли ожидать в эту минуту Коротеевы, но только не этого…
Кажется, у Тимофея Кондратьевича отняли язык, лишили его воздуха, зрения… Он стоит на месте, совершенно потерянный, мигая глазами и не понимая, что происходит…
Хозяйка, наверно, впервые в истории этой семьи, не попросила гостя войти и тоже застыла на месте, удивлённая и испуганная.
Но оцепенение было прервано голосом Вани:
— Разрешите? — и, сделав несколько шагов, он входит в комнату. — Здравствуйте!
— Здравствуй, — после долгой паузы, с трудом, еле выговаривает Тимофей Кондратьевич, высвободив из своих объятий дочку и жену.
— Здравствуйте, Елизавета Никитична, — говорит Ваня.
Этот непрошенный гость ещё улыбается!
— Здравствуй, Ваня! — отвечает Елизавета Никитична, идя к нему навстречу. Она оглядывает его с ног до головы. — Боже мой! Как ты вырос… и какой-то совсем другой стал…
Любаша прислоняется к стене и широко раскрытыми от неожиданности удивлёнными глазами смотрит на Ваню.
Ваня смело, с несвойственной ему развязностью подходит к Коротееву, всё ещё стоящему на месте, и протягивает ему руку:
— Здравствуйте, Тимофей Кондратьевич!
— Здравствуй, Иван! — и Коротееев пожимает Ване руку.
Ваня поворачивается спиной к Коротееву, медленными шагами приближается к Любаше и еле слышно говорит:
— Здравствуй, Любаша!
Любаша немигающими глазами смотрит на Ваню и не может вымолвить ни слова.
— Любаша… — шепчет Ваня, не обращая уже никакого внимания на её родителей: ни на грозного для него когда-то Тимофея Кондратьевича, ни на Елизавету Никитичну. — Любаша! — повторяет он.
— Что? — голос Любаши еле слышен.
— Здравствуй!
— Здравствуй, Ваня, — шепчет она, словно боится произнести это громко, чтобы не вспугнуть своего счастья…
Вспомнив о хозяевах дома, Ваня снова обращается к ним, пытаясь за напускной развязностью скрыть своё смущение.
— Извините, но не мог не зайти к вам и не засвидетельствовать своего почтения.
— Чего тут извиняться? Садись, Ваня! — говорит Елизавета Никитична, выдвигая из-за стола стул и оправляя скатерть.
— Садись, садись! — всё ещё хмурясь, приглашает его Тимофей Кондратьевич.
Но Ваня, словно не слышав приглашения, поворачивается к Любаше.
А Любаша? Её как будто приковали к стене. Она так и стоит с полуоткрытым ртом и расширенными зрачками. Она по-прежнему глядит на любимого, который так смело вошёл сюда, в её дом. Значит, всё это неправда! Значит, люди лгали, когда говорили, что он разлюбил её!..
