Иван Болотников. Книга 2 - [164]

Но ждать пришлось недолго: недели через две отшельник молвил:

— Ступайте ко граду без опаски. Раб божий Иван — заступник народный — одолел царя неправедного.

— А тебе откуда знать? — недоуменно вскинул лохматую бровь Давыдка. — Почитай, из скита не вылазишь.

Отшельник не отозвался и встал на молитву.

Давыдка повел Никитку на большак. По избитой, истерзанной дороге то тут, то там валялись телеги и дохлые кони. Версты через три показалось сельцо. Миновали околицу. Худой рыжеусый мужик вспарывал сохой полосу. Поведал:

— Царева рать к Москве бежала. Знатно поколотил бар Иван Исаевич.

— А сам ныне где? — спросил Никитка.

— В Тулу подался, к царевичу Петру Федорычу. Дай-то им бог бар осилить.

Путники повернули на Тулу.

К вечеру многотысячная рать Болотникова встала на привал, встала среди лугов на берегах Упы.

Иван Исаевич, утомленный дальним переходом, присел на походный стулец у воеводского шатра. Вечер был розовый и духмяный. Большое литое златоглавое солнце медленно опускалось в пухлую багряную тучу. Медвяно, будоражаще пахло луговыми травами. На душе Ивана Исаевича легко и покойно. Победа над царской ратью была полной и ощутимой. Убито свыше десяти тысяч дворян, тысячи захвачены в плен; захвачен и большой московский наряд с пушками, ядрами, свинцом и зельем. Есть чему порадоваться! В Туле ждет не дождется царевич Петр. У него большое и крепкое войско. Скорее бы с ним встретиться и воедино двинуть войско на Москву.

К Ивану Исаевичу ступил Секира.

— Давыдка до тебя, батько.

— Кой Давыдка? — рассеянно переспросил Иван Исаевич.

— Да вот сам глянь. Позарез, гутарит.

Перед Болотниковым предстал кряжистый мужик с дымчатыми бельмастыми глазами; обок застыл молодой чернокудрый детина в белой домотканной рубахе.

— Привел, воевода, — поклонился Давыдка.

Иван Исаевич глянул на мужика, глянул на детину и медленно, не сводя глаз с бравого широкогрудого парня, стал подниматься со стульца. Гулкими, частыми толчками забилось сердце, задрожала борода, повлажнели глаза.

— Никитка!.. Сыно-о-ок! — простонал-воскликнул Иван Исаевич, простонал протяжно, захлебываясь от буйной, пьянящей радости. Ошалевший, обезумевший от счастья, заключил Никитку в объятия. Тормошил, разглядывал, целовал и… плакал, плакал, слезами радости.

— Любый ты мой!.. Сынок… Никитка!..

На другой день, обласканный и одаренный воеводой, Давыдка неожиданно столкнулся с Ермилой Одноухом.

— А ты как здесь? — удивился Давыдка и весь внутренне насторожился: встреча с бывшим есаулом атамана Багрея ничего доброго не предвещала.

— Неисповедимы пути господни, — кося глазами на ратников, что были неподалеку, отозвался Ермила.

— Багрея давно не видел?

— Тихо… тихо, дурень, — прошептал Одноух. — Год не встречались.

«Слава те господи! — повеселел Давыдка. — Выходит, Ермила о бегстве моем не знает».

— Идем-ка в лесок. Потолковать надо… Сам-то чего здесь?

— Багрей послал. Дельце у него к Болотникову.

— Какое? — остро, вприщур уставился на Давыдку Ермила.

— Дельце?.. Да, вишь ли, Багрей никому не велел сказывать.

— Ну-ну, — протянул Одноух. Ухмыльнулся, хлопнул Давыдку по плечу. — А я надумал с Болотниковым в Тулу войти. Обители там богатые.

Давыдка знал, что Ермила последние годы промышлял по монастырям и храмам: то странствующим иноком прикинется, то в «служение» к батюшке поступит. Без казны к Багрею не возвращался.

Зашли в глубь леска. Ермила снял кафтан и протянул Давыдке.

— Подержи-ка… Жарынь ныне, — нагнулся, выхватил из-за голенища сапога нож и быстрым коротким взмахом вонзил его в живот Давыдки.

— Сука продажная!

Давыдка слабо охнул, выронил кафтан и замертво рухнул.

— Сука, пес! — зло бормотал Одноух, заваливая труп валежником. — Ныне и Никитке от Багрея не уйти. Не видать Болотникову сына.

Вначале была бурная радость. Пожалуй, за всю свою жизнь не был так счастлив Иван Исаевич. У него — сын! Любый, долгожданный!

Обнимал Никитку, всматривался в его лицо и узнавал в нем самого себя, свою молодость. А каким сладостным, чарующим звуком отзывалось в его сердце сыновье «батя».

Батя! Господи, уж не грезится ли ему, наяву ли все это? Он — отец. Отец! Вот и сын перед ним, и какой сын, какой добрый молодец! Ну, как тут не возрадоваться, как пьяну не быть?

Сиял, ликовал Иван Исаевич.

А на другой день поговорил с Давыдкой, и вновь почернела душа. Василисы боле нет, ее жестоко убил Мамон. Услышал — и помутнело в глазах, боль резанула сердце. Василиса!.. Как хотелось ее увидеть, глянуть в ее очи. Сколь думал о ней: и в Диком Поле, и в ордынском полоне, и в турецкой неволе. И была ж недавно совсем рядом: одна лишь московская крепостная стена разделяла. Кажись, позови, крикни — и родной голос отзовется. А голоса ее никогда не забыть, он всегда в нем — мягкий, ласковый: «Иванушка… Люб ты мне, сокол ненаглядный… Иванушка!» Как она любила-голубила. Ныне нет Василисы. А ведь могла и живой остаться. Могла, коль бы Мамона послушала. Никак, поняла, что Мамон недоброе задумал. Мужа своего оберегала. За мужа и на смерть пошла.

Мамон! Гнусный кат, зверь! Гнев, бешеный, беспощадный гнев захлестнул Болотникова.

Устим Секира зашел было в шатер, глянул в лицо воеводы и попятился. Ох и страшен же Иван Исаевич. Что это с ним? Только что весел был и вдруг…