Иудино дерево в цвету - [12]

— Можно мне сесть к вам? Вы — отличная наездница. Я испугался, что он вас скинет и поволочет. Не простил бы себе всю жизнь. Но вы так держитесь в седле, у меня не хватает слов выразить восхищение.

— Я научилась верховой езде в Аризоне, — сказала Лаура.

— Если вы сегодня опять поедете со мной кататься прямо с утра, я обещаю подобрать вам такую лошадь, которая не будет шарахаться от вас, — предложил он.

Но Лаура вспомнила, что к полудню ей непременно надо возвратиться в Мексико-сити.

На следующее утро был праздник, и дети в школе всю большую перемену писали на доске «Уи лав авар тычер» и цветными мелками вокруг каждого слова нарисовали венки из цветов. Молодой народный герой прислал ей письмо: «Я очень глуп, неосмотрителен, и не умею заранее обдумывать свои поступки. Мне бы следовало сначала сказать, что я вас люблю, и тогда бы вы не убежали. Но мы еще встретимся». Лаура подумала: надо послать ему в подарок коробку цветных карандашей. Она не могла себе простить, что неудачно выбрала момент, когда дать шпоры своему коню.

А однажды поздно вечером к ней во двор явился смуглый юноша с шапкой курчавых волос и два часа кряду голосил, как душа грешника в аду. Лаура не представляла себе, что с ним делать. Прозрачная серебристая дымка лунного света дрожала на открытых местах, по краям сгустились ярко синие тени. Алые цветы иудина дерева казались фиолетовыми. «Алые — фиолетовые, алые — фиолетовые», — машинально повторяла Лаура, наблюдая не самого юношу, а его тень, падающую, как сброшенная темная одежда, на край фонтана и дальше на воду. Неслышно вошла Лупе и шепотом со знанием дела посоветовала: «Брось ему один цветок, он споет еще песню или две и уйдет». Лаура бросила цветок, он спел последнюю песню и пошел со двора, а цветок заправил за ленту шляпы. Лупе сказала: «Он — один из организаторов Союза типографских работников, а раньше продавал на рынке неприличные открытки, а еще раньше переселился сюда из Гуанохуато, это моя родина, и я вообще не доверяю мужчинам, тем более тем, которые родом из Гуанохуато».

Однако она не предупредила Лауру, что назавтра ночью он явится снова, и послезавтра тоже, и будет ходить за нею на определенном расстоянии по рынку и через Соколо, по авеню Франсиско Первого, по аллее Реформы, по парку Чапультепек и дальше по тропе Философов все с тем же цветком в шляпе и с тем же неотрывным вниманием во взгляде.

Теперь Лаура к нему привыкла, его преследования ничего не значат, просто ему девятнадцать лет, и он старательно соблюдает принятые условности, как будто они основаны на законах природы, что в конце концов, возможно, так и есть. Он уже начал сочинять стихи, отпечатывает их на деревянном печатном станке и засовывает ей в дверь, как счета. Ее приятно волнует задумчивое, неторопливое внимание в его черных глазах, которое со временем неизбежно должно будет обратиться на другой объект. Конечно, брошенный цветок был ошибкой, это ясно, ведь ей двадцать два, могла бы понимать; однако она не раскаивается и убеждает себя, что неприятие всех внешних проявлений — это признак внушаемого себе стоицизма на случай катастрофы, которой она так боится, что и назвать ее не может.

Она не своя в мире. Каждый день она учит детей, которые остаются для нее чужими, хотя она любит их мягкие округлые руки и их обаятельное дикарское заискивание. Она стучится в незнакомые двери, не зная, друг или чужой их откроет, и даже когда из неведомой темной глубины выглядывает известное лицо, все равно это лицо незнакомого человека. И неважно, что этот человек говорит ей и что содержится в принесенном ею сообщении, самые клетки ее существа всегда отвергают знакомство и родство, используя для этого одно и то же слово: Нет. Нет. Нет. Из этого волшебного, магического слова она черпает силы, которые не дают вовлечь ее в зло. Все отрицая, она может безопасно ходить всюду и смотреть вокруг, не удивляясь.

«Нет», — твердо говорит неизменный голос ее крови, и она смотрит на Браджиони, не удивляясь. Он — великий человек, вот что он хочет внушить наивной молодой женщине, которая укрывает плотной темной материей свои большие круглые груди и прячет длинные, исключительно красивые ноги под толстым подолом юбки. Она, можно сказать, худа, если не считать необъяснимую полноту груди, как у кормящей матери, и Браджиони, полагающий себя знатоком женщин, снова задумывается над загадкой ее общеизвестной девственности и прибегает к свободе слова, которую она допускает без каких-либо проявлений стыдливости, вообще без каких-либо проявлений, что как-то смущает.

— Думаешь, ты такая холодная, грингита? Погоди, увидишь. В один прекрасный день ты сама себе удивишься. Хотелось бы мне при этом присутствовать, чтобы наставлять тебя! — Он скашивает на нее свои недобрые кошачьи глаза, и зрачки расходятся по двум направлениям — к двум отсветам на концах прямой линии, соединяющей выпуклости ее груди. Его не отпугивает синяя саржа и Лаурин решительный, твердый взгляд. У него еще достаточно времени. И он раздувает щеки, приступая к очередной песне. — О, девушка с темными глазами, — начинает он. — Хотя у тебя ведь глаза не темные. Сейчас я это переделаю. О, девушка с зелеными глазами, ты похитила мое сердце! — Внимание его переключается на песню, и Лаура чувствует, что ее больше не давит тяжесть его взгляда. Во время пения он кажется неопасным, совсем неопасным, нужно только сидеть смирно и вовремя сказать «Нет». Лаура переводит дух и дает волю посторонним мыслям; но отвлекаться особенно нельзя, опасно.