Итамар К. - [10]

— Я никогда не думал об этой проблеме под таким углом зрения, — признался Итамар.

— А как еще объяснить факт полного отсутствия мало-мальски приличных картин этого жанра? Любой непредвзятый человек может ощутить мощное излучение нашей культуры. Это как встать утром и выйти на балкон, впитывая всем телом лучи нашего солнца. Правда, прекрасно? Когда я думаю о сегодняшнем дне, то начинаю понимать, что чувствовал Леонардо и все эти творцы, жившие во Флоренции в эпоху Ренессанса. Какая энергия во всем! Какие взаимовлияния! Никто не действует в отрыве друг от друга, одно оплодотворяет другое. Все влияет, все соединено, все взаимосвязано. Каждый мыслитель или деятель искусства удобряет почву для другого.

— Несомненно, хорошее удобрение способно проникнуть глубоко и оказать влияние.

— Точно. Удобрение, оплодотворение и влияние. Все это не пройдет бесследно. Я не знаю, что привело нас к такому подъему, — может, ужасные войны, постоянное напряжение. По-видимому, этим вызвано ощущение, что необходимо достичь чего-то настоящего, успеть создать нечто значительное. А возможно, напряжение по-особому обострило чувства. Придет день, и это явление будут изучать в Оксфорде и Кембридже, в Гарварде, Принстоне и Сорбонне. Мы счастливчики, что живем в такое время. Множество литературных открытий происходит ежемесячно. И это только те, о ком мы знаем. А сколько талантов остаются незамеченными! Посмотри, Итамар, что делается вокруг. Возьми, к примеру, Мерав и Риту. С какой профессиональной серьезностью они относятся к нашему делу! Разве это не поразительно? Итамар утвердительно кивнул головой.

— И поэтому я не завидую тем, кто жил в ту эпоху. Во времена Леонардо или Микеланджело, — продолжал Каганов. — А если уж мы вспомнили о Флоренции, то разве наша академия не современное воплощение Лоренцо Медичи? Что бы они были без него? И где бы я сегодня был без академии?

— Каманский говорил, что у вас возникла какая-то проблема в связи с «Незрелым виноградом»?

— Да, одно место в сценарии.

— Но по-видимому, и в моем сценарии что-то им мешает. Не имею понятия, что именно, но у меня нет ни охоты, ни желания менять сценарий, над которым я работал три года.

— Надо проверить. Как правило, у них замечания общего порядка. Они действительно указали мне на кое-что в «Незрелом винограде», просили изменить. Ты можешь себе представить, каким я был: начинающий автор с гипертрофированным «эго». Каждое написанное слово — откровение. Боже упаси притронуться к святому тексту! Видимо, и ты точно так же относишься к своему сценарию, это естественный этап творческого развития.

— И все-таки вы внесли исправления?

— Сражался я отчаянно. Но под конец меня убедили, что я заблуждаюсь. Сегодня, когда я думаю об этом и обо всем том, что случилось с тех пор в стране, о нравственно-концептуальных изменениях, произошедших у нас, я не понимаю, как я мог быть так нечувствителен к тому, что делается вокруг. И за эту нечувствительность пришлось бы заплатить дорогую цену. Я не достиг бы того, чего достиг, если бы не исправил сценарий.

— Вы хотите сказать, что не смогли бы снять фильм без их субсидии?

— Не только это. Даже если бы я снял его, меня бы уничтожили. И справедливо. Я бы совершил творческое самоубийство. Ты знаешь, я хотел, чтобы в финале, когда Джемаль направляет автомат на детей в автобусе, это был настоящий «узи». Представляешь — настоящий автомат, а не игрушечный! В моей последней сцене он должен был открыть огонь по детям, вместо того чтобы преподнести им пластмассовый «узи» как подарок на Пурим. Какое патологическое искажение образа! Но я находился в плену примитивных схем, которые мне вдалбливали с младенчества. Трудно поверить, что это было всего семь лет назад. Какое же расстояние прошел я с тех пор!

— И как они вас убедили?

— Они доказали мне, что такой человек, как Джемаль, не мог бы стрелять в детей. Это противоречит логике образа Джемаля, который с таким дружелюбием обслуживает клиентов в баре «2000» в Яфо. Несмотря на их презрительное к нему отношение. Который отдает Йоселе последний кусок хлеба перед тем, как они расстаются на берегу моря. Немыслимо, чтобы Джемаль, такой благородный, стал безжалостно убивать невинных детей.

— Так всегда с положительными образами, они вечно устраивают нам проблемы.

— И поэтому я принял их точку зрения. Я должен был справиться со своим подсознанием, которое приводит вопреки логике к такого рода аберациям. Подсознание чуть не превратило все мои скрытые страхи, наши общие страхи в кинематографическую действительность. Как будто все, что происходит у нас на улицах, должно найти свое выражение в произведениях искусства. А где нравственное здравомыслие? Кино — это колоссальная ответственность. Я говорю это абсолютно серьезно: на нас возложена большая ответственность. Благодаря современной дигитальной технологии наши фильмы сохранятся навечно. Нужно думать о будущих поколениях, понимать, как они будут судить о нас.

Каганов прикурил сигарету, несколько раз затянулся, затем продолжил:

— Я собственноручно чуть было не укрепил стереотипы, которые вбили нам в головы. Ведь чтобы создать новую действительность, нужно абстрагироваться от самих себя и выстроить другую психологическую реальность, так как подлинная, страшная действительность существует по сути дела в наших головах. Именно по этой причине Авнер так страдает в конце фильма. Он понимает, какую чудовищную несправедливость он совершил по отношению к Джемалю, который был ему другом — в той мере, в какой палестинцы готовы принять его в качестве друга, — когда прыгнул на него и выхватил «узи», в конце концов оказавшийся всего лишь игрушкой. Зритель тоже вместе с Авнером думает, что автомат настоящий — в этом и заключена ирония, Итамар. Все было нашей фантазией. Авнер, с его скрытыми страхами, символизирует всех нас, все израильское общество. И против этой тупой слепоты надо бороться. Разве у нас есть другой шанс?