Италия. Под солнцем Тосканы - [8]
И вот наступает день, когда мы собираемся в офисе нотариуса для окончательного расчёта. Всё происходит очень быстро. Все говорят одновременно и никто никого не слушает. Юридические термины в стиле барокко нам не понятны ничуть. С улицы доносится звук отбойного молотка, и этот шум вонзается мне в мозг. Речь идёт о каких-то двух волах и двух днях. Ян, который переводит, требует перерыва и объясняет нам эту архаическую фигуру речи; с восемнадцатого века у юристов принято описывать размер участка временем, которое потребуется двум волам, чтобы её вспахать. Чтобы вспахать нашу собственность, как я понимаю, им потребуется два дня.
Я подписываю чеки, и мои пальцы сводит судорогой на каждом слове «миллион». Я думаю про облигации и денежные фонды, про накопленные за годы моего брака акции, приносящие высокие дивиденды. Теперь они магическим образом превратились в изрезанный террасами откос холма и большой пустой дом. Оранжерея в Калифорнии, где я прожила десять лет среди кумквата, лимонов, жасмина садового и гуайявы, с бассейном и крытым двориком, где стояли плетёные кресла, — всё уменьшилось, как бывает, когда смотришь в бинокль с другой стороны. Миллион — это такое длинное слово, к нему трудно относиться спокойно. Эд внимательно следит за количеством нулей, опасаясь, что я бессознательно напишу «миллиард» или «биллион». Он платит наличные синьору Мартини, который о гонораре не сказал ни слова; но мы выяснили у владельца обычный процент. Синьор Мартини, кажется, доволен, как будто мы сделали ему подарок. Мне очень нравится их способ вести дела, хоть он и сбивает меня с толку. Все обмениваются рукопожатиями. На губах жены владельца я замечаю тонкую кошачью улыбку. Мы рассчитываем получить документ о сделке на пергаментной бумаге, написанный старинным рукописным шрифтом, — но нет, нотариус уезжает в отпуск и старается до отъезда провернуть всю бумажную работу. Синьор Мартини говорит: «Нормально». Я всё время замечаю, что здесь чьё-то слово всё ещё принимается всерьёз. Здесь просто не бывает бесконечных контрактов и оговорок, не бывает форс-мажорных обстоятельств. Мы выходим под палящее полуденное солнце, держа в руках только два тяжёлых железных ключа, длиннее, чем моя ладонь: один от заржавленных железных ворот, другой от парадной двери. Они ничем не похожи на ключи от моих прежних домов. На дубликаты ключей надеяться не приходится.
Джузеппе машет нам из дверей бара, и мы хвалимся ему, что купили дом.
— Где именно? — интересуется он.
— Брамасоль, — начинает Эд, намереваясь рассказать, где это.
— Ах, Брамасоль, прекрасная вилла! — Оказывается, мальчиком он собирал там ягоды. Хотя ещё только полдень, он затаскивает нас внутрь и наливает нам граппы. — Мама! — кричит он.
Из задних помещений выходят его мать и сестра, все поднимают за нас тост. Все говорят одновременно. Граппа необычайно крепкая. Мы выпиваем свои порции так же быстро, как синьора Мантуччи — свой эспрессо, и поскорее уходим. В автомобиле жарко, как в печи для пиццы. Мы садимся в машину, открываем дверцы, и вдруг на нас нападает приступ хохота.
Мы договорились с двумя женщинами, Анной и Лючией, что они уберут в доме и подготовят кровать, пока мы подписываем последние бумаги. В городе мы купили бутылку «просекко», маринованных цуккини, оливок, жареного цыпленка и картошки.
Мы приехали в дом, ошеломлённые происшедшим и граппой. Анна и Лючия вымыли окна и уничтожили тучи пыли, а также обильную паутину. Спальня на втором этаже, выходящая на кирпичную террасу, сверкает чистотой. Они застелили кровать новыми голубыми простынями, и через оставленную ими открытой дверь на террасу влетают голос кукушки и пение диких канареек. Мы срезали последние розовые розы на террасе у фасада дома и поставили их в две старые бутылки из-под кьянти. Комната с закрытыми ставнями, побеленными стенами, свеженатёртым воском полом, девственной постелью, душистыми розами на подоконнике, комната, освещённая болтающейся лампочкой в сорок ватт, кажется чистой, как келья монаха-францисканца. Войдя в неё, я сразу понимаю, что это самая лучшая комната на свете.
Мы принимаем душ и надеваем всё свежее. В спокойном сумраке мы сидим на каменной стене террасы и произносим тосты друг за друга и за дом, чокаясь стаканчиками пряного «просекко», которое похоже на концентрированный местный воздух. Мы пьём за кипарисовые деревья, растущие вдоль дороги, за белую лошадь на соседском поле и за виллу вдали, которая была построена специально для визита папы. Косточки от оливок мы бросаем через стену, надеясь, что на следующий год они взойдут. Обед восхитителен. С наступлением темноты сова-сипуха пролетает над нами так низко, что мы слышим свист её крыльев. Усевшись на белой акации, она издаёт странный крик, который мы принимаем за приветствие. Над домом висит ковш Большой Медведицы, он вот-вот прольётся на крышу. На небо высыпали созвездия, такие же отчётливые, как на карте звёздного неба. Когда темнеет окончательно, мы видим, что Млечный Путь проходит прямо над нашим домом. Я забыла о звёздах, живя в городе при искусственном освещении. И вот они тут, все над нами, блестящие и густо усыпающие небо, падающие и мерцающие. Мы смотрим вверх так долго, пока не начинает ныть шея. Млечный Путь похож на раскатившийся рулон кружева. Эд, любитель пошептаться, склоняется к моему уху. «Всё ещё хочешь домой? — спрашивает он. — Или это может стать домом?»
