Истребитель - [14]

Иван Васильевич никак не думал, что Марья Игнатьевна может нагрянуть неожиданно, без предупреждения, не знал даже, что у нее есть второй ключ. Он все время относился к ее квартире бережно, чтобы, избави Бог, ничего не разбить и, действительно, не разбил ничего. Правда, ему самому иногда казалось, что при Марье Игнатьевне квартирка была как будто нарядней и уютней; но он перед отъездом собирался произвести уборку и привести все в прежний вид.

Она заглянула в кухню, в коридор, всюду, вернулась и села на стул, сняв с него блюдечко с окурками. Ей хотелось плакать. "Глупо… Из-за квартиры… Все было вздор, он мне не пара, он на двадцать лет старше меня… Что ему сказать, если он сейчас вернется?.. Нет, не надо, чтобы он знал, что я здесь была… Я сама виновата"… Она подумала, не взяться ли сейчас же за работу. Однако привести квартиру в порядок нельзя было ни в час, ни в три часа, и ей все-таки не хотелось, чтобы он ее застал в грубом заштопанном фартуке со щеткой и ведром. Не хотелось, несмотря на раздражение, и смущать его: понимала, что он сконфузится необычайно. "Нет, пусть он лучше не знает. Когда он съедет, найму двух татарок".

На столе лежала развернутая газета с крошками хлеба и колбасы. Не прикасаясь к ней, Марья Игнатьевна пробежала заголовки: "Отличник трактостроевец Черемченко"… "Сделаем Челябинск благоустроенным городом"… "Воскресники в Полтавской области"… Она вдруг заплакала — без всякой причины.

Вышла из квартиры, не оставив ему никакой записки. "Когда увидимся, поговорим, посмот-рим… Ничего, перееду в Николаев, там все пойдет по-другому. Война кончается, вернутся новые, свежие, интересные люди. Ясно!" Ясно не было, было скучно, очень скучно.

7

Позднее Иван Васильевич пытался литературно описать в дневнике чувства, испытанные им в тот день. Запись все ему не удавалась. Написал сначала, что у него помутилось в глазах. "Кажется и в самом деле помутилось? А впрочем едва ли. Сердце забилось, пальцы затряслись, это". Зачеркнул и написал, что в душе его что-то запело, потом вместо «запело» написал «засветилось». Это было хорошо в литературном отношении, но не выражало того, что он почувствовал. "Два слова: "не злокачественная" были точно отбиты на машинке огненными буквами", — еще написал он. Несмотря на огненные буквы он все боялся, что не разобрал, не разглядел, не так прочел. Подошел к окну (день кончался): "не злокачественная". Зажег люстру на все три лампочки (три другие включались у Марьи Игнатьевны лишь на приемах): "не злокачественная". Подошел к ночному столику, зажег еще лампу с сиреневым колпачком: "не злокачественная". Он опустился на кровать, вспомнил об уговоре, вскочил, расправил сиреневое одеяло. Вид этой кровати немного волновал его, первые дни он отводил глаза. Теперь подумал о Марье Игнатьевне с восторгом. Ему казалось, что все совершенно изменилось. "Отпало главное препятствие! Отпало! Сегодня же ей все скажу!"

Взглянул на ее будильник, шедший с совершенной точностью, не то, что его часы. Татарин должен был заехать за ним через час, чтобы отвезти его в Алупку: он хотел узнать о своей сакле и условиться о дне возвращения Марьи Игнатьевны. И как раз пришла эта бумага от доктора (который ее продержал у себя несколько дней). Иван Васильевич за свой восторг ругал себя трусом, старой бабой, но и ругать себя теперь было ему очень приятно. "Выпить! Сейчас же выпить! Крепко выпить! Будь она хоть разопухоль, если не злокачественная!"

Пустой "Гектор Сервадак" остался в Алупке. Здесь он держал деньги просто под настольной лампой: в Ялте у него никто не бывал, а забравшийся вор уж никак не мог бы предположить, что гражданин в здравом уме и твердой памяти держит деньги не под замком. Он сунул в карман все, что имел, и выбежал на улицу. У Марии Игнатьевны были в буфете и ром, и рябиновка, она просила его пользоваться ее продуктами, как своими; но он за все время позаимствовал у нее лишь в первый день несколько кусков сахару, — забыл привезти свой, — да и сахар давно вернул.

Начинался чудесный, совсем весенний теплый вечер. С моря дул ветерок. В булочной давно пахло свежевыпеченным хлебом. Он почувствовал сильный голод, — все три недели никакого аппетита не было, что тоже казалось ему безошибочным признаком рака. Съестных припасов в лавках было мало, Иван Васильевич купил все, что мог достать самого дорогого. — "Нет ли икры? "Икры, гражданин, нет: Гитлер всю слопал", — насмешливо сказал приказчик. По дороге он потерял пакетик с огурцами. Прежде пришел бы от этого в отчаяние, теперь даже не вернулся в магазин справиться. Купил водку, две бутылки вина. Выплеснул дома из стакана оставшийся с утра чай, налил водки, с наслаждении выпил, налил еще, с жадностью ел прямо с бумажек. Ему всегда казалось, что есть, если не пить, приятнее одному, чем в обществе.

"Не понимают люди, что такое счастье и как мало для него нужно. Счастье, это когда нет рака, и этого достаточно! Водка есть? Вино есть? Колбаса есть? А это раз в неделю может себе позволить и жалкий экстерминатор… Мы, русские, даже слова не придумали для такого занятия: мало, низко, непривлекательно! Но если строят новую жизнь, то ведь надо же раньше вывести вшей. И всем им, господам строителям, маршалам, президентам, министрам, понадобился экстерминатор Иван Васильевич! А может быть и вообще моя работа лучше и чище ихней! Я ведь никому не делаю вреда, кроме виноградной блошки. Они распоряжаются моей жизнью, а она все же от них зависит меньше, неизмеримо меньше, чем от этой маленькой опухоли, которая оказа-лась незлокачественной и которая скоро пройдет… Да, проходи, голубушка: если ты незлокачест-венная, то грош тебе цена, не задерживайся, не будь «задавакой», проваливай подобру-поздоро-ву!.. Счастье же мое зависит тоже не от вас, господа строители, а больше всего от Марьи Игнать-евны, и она мне не откажет. Если же откажет, то останутся море, и горы, и луна, и сады, работа, и книги, с ней мы все-таки останемся друзьями и нынче же вечером пойдем смотреть издали на тех странных символических львов! Да, господа строители"… Он пил стакан за стаканом.