Истощение времени - [17]

Кого он старался вызвать ради спасения. К кому обращался?

61

Или – в отчаянии – к Высшему Существу. Или же – к порождениям неземным, возможно, что и искусственным, но Тимофею родственным. Звук, который был признан мною стоном Тимофея, прекратился, и от этого во мне возникла некая необъяснимая жуть. Тимофей был теперь вне нас. А где? В тот мир, где пребывал он теперь (или куда пытался вернуться?), проникнуть я не мог. Возможно, стон его (якобы стон) был заменён сейчас неслышимым для меня, но необходимым Тимофею способом общения. Опять же – с кем? Не отвечу. Не знаю. Непостижимость тайны и сути Тимофея леденили меня страхом непостижимости сути Вселенной.

62

В городе не видишь и не чувствуешь Неба. Да и в суете дачной жизни в выходные не до Неба. Если ты не философ и не астроном. Впервые я со вниманием взглянул в Небо школьником в Яхроме. Ходили мы с дядей поздним вечером с вёдрами за водой из колонки у нижнего пруда. Дом наш стоял на горе. Закрепив полные вёдра, присели у соседской завалинки отдохнуть. Дядя Саша закончил математический факультет дореволюционного МГУ. Там всерьёз изучали астрономию. Небо было чистое, томно-августовское. Дядя Саша и предложил мне разглядеть звёзды, называя при этом их имена. Поначалу я смотрел и слушал с интересом, даже с воодушевлением, но вдруг, в одно мгновение на меня навалилась вся тяжесть Неба, вся тяжесть Мира, вся бесконечность Вселенной, какую (и по разуму моему, и по значимости моей во Вселенной) не дадено было мне разгадать. И звёзды, число которых неведомо, и ведомо никогда не будет, стали казаться мне глазами необъяснимого, глазами вечности, направленными на меня и будто бы желающими выяснить, что есть во мне и зачем я. А выяснив, тут же втянуть меня с яхромской завалинки в свои незаполнимые глубины. От встречи с бездной Мироздания мне стало не по себе. Страшновато стало. Позже на открытых пространствах я старался подолгу не смотреть в Небо…

63

Не из тех ли бездн явился к нам Тимофей? Да и кот ли он? Я видел фотографии якобы погибших в Америке в сороковые годы прошлого века пришельцев, слышал комментарии к ним. И не мог не думать о Тимофее. Он стал казаться мне похожим на одного из тех пришельцев. Мордочка его (из морды превратилась в мордочку) скукожилась, стянулась морщинами. И будто бы приблизилась к Небу. Будто бы Тимофей смог удерживаться сейчас лишь на задних лапах, и как бы стоял, столбиком сибирского придорожного суслика, голова же его устремилась в бездны, нависшие над нами (но существующие и в нас). Ради чего и с чем он обращался в эти бездны? Можно было предположить, что с Мольбой. Может быть к самому Создателю. Может быть, к братьям своим единосущным. Не исключено, что в обращении к ним он (оно) имел право попросить их о вспоможении (спасении), о возобновлении в нём жизненных ресурсов, но и был обязан доложить, кому (чему?) требовалось, о своих исследованиях земного бытия. Так я мог рассуждать, подчиняясь привычкам и представлениям человека с Мещанских улиц. Но Тимофей был существом неземным. И представления московского обывателя были здесь бесполезны и бессмысленны. Хотя подобные ему существа пребывали на Земле и во времена, скажем, Древнего (для нас) Египта. И тогда они удивляли, а потому и попадали в мифологии. Но ни мне, ни врачам-айболитам, показывать кому – и немедленно! – собирались везти кота жена с сыном, изменить сейчас что-либо в его судьбе не было дано. Всё решалось в Космосе. Мысли об этом были нервные, мысли напуганного таракана… Снова я ощутил свою бесконечную малость в Мироздании… В Мироздании первоначального Хаоса.

64

Везли кота в Москву в пластмассовой клетке. Пугачёв, конвоируемый Суворовым, в клетке, без пластмассы, понятно, на полотне Т. Назаренко. Глупые ощущения, конечно, но что поделаешь. И не бушевал Тимофей, а беззвучно, без вздрагиваний, лежал на дне клетки. Был призван кошачий врач. Впрочем, Григорий Михайлович был не просто кошачий врач. Жена моя была в приятельских отношениях с Натальей Дуровой. Григорий Михайлович, профессор, доктор наук, наблюдал за животными Уголка Дуровой. Он осмотрел Тимофея, тот не сопротивлялся, профессор пробормотал: «М-да…» Я, как бы подхихикивая над собой, влез в его мысли диагноста словами о том, что кот напомнил мне сегодня пришельца, в частности, и тем, как он затянутыми плёнкой глазами глядел в небо и молил о чём-то. «Что?» – произнёс Григорий Михайлович, будто не понял, о чём я. А ведь понял.

– Мистика – это красиво, – сказал он. – Но здесь известный медицинский случай. В основе его боль. От боли глаза вашего Тимофея затягивает плёнкой. Вот и вытягивает он шею к свету.

– И что? – спросил я.

– Надо снимать боль.

– Как?

– Для начала уколами.

Выяснилось, что исполнять присмиревшему и безжизненному Тимофею уколы – дело нелёгкое. В силовые ассистенты доктором были призваны я и жена с сыном.

– Ну, мужик! – ещё раз с уважением оценил Тимофея Григорий Михайлович.

По просьбе доктора, с непредвиденными усилиями, но и бережно, нам удалось закатать кота в верблюжье одеяло, стянувшее при этом его лапы. Тимофей рычал, приходил в себя, силу и свирепость его нам не мешало ощутить и верблюжье одеяло. И Григорий Михайлович произвёл укол в задницу Тимофею. Позже состоялось ещё уколов восемь, я не разбирался, какие лекарства ему вводили (жена знала). Дней через десять Тимофей ходил уже здоровым, без всяких плёнок в глазах, непостижимо (будто бы и неисправимо) голодным и обиженным хозяином квартиры. Мол, что вы там такое надо мной учудили без моего разрешения? Попытки жены погладить его Тимофей пресекал рычанием. «Сейчас ты дорычишься, пришелец!» – пообещал я ему. Тимофей опустил голову, мрачно посмотрел на меня. Но дерзить мне он себе не позволял. Я тоже был самец. Разрешая отвезти кота на дачу, Григорий Михайлович осмотрел животное и снова не смог удержаться от оценки. Или похвалы. А может, и восхищения: