История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5 - [80]

Я проводил к дверям церкви Барет, заставившую меня выкинуть таким образом двадцать луи, о которых ее бедный муж должен будет пожалеть больше, чем я. Дорогой она сказала, что сможет провести в Малой Польше пять-шесть дней, и что это сам муж попросит меня об этой любезности.

– Когда?

– Не позже чем завтра. Приходите купить несколько пар чулок, у меня будет мигрень, и мой муж с вами поговорит.

Я прихожу и, не вид ее, спрашиваю, где она. Он отвечает, что она в постели, больна, и ей необходимо поехать в деревню на несколько дней, подышать свежим воздухом. Я предлагаю ему апартаменты в Малой Польше, и он счастлив.

Я пойду спрошу ее согласия, – говорю я, – а пока упакуйте мне дюжину пар чулок.

Я поднимаюсь, застаю ее в постели, смеющуюся, несмотря на заявленную мигрень. Я говорю ей, что дело сделано, и что она узнает об этом через минуту. Поднимается ее муж с моими чулками и говорит, что я был настолько добр, что поместил ее на несколько дней у себя; она изъявляет благодарность, она уверена, что восстановит здоровье, подышав свежим воздухом, и я заранее прошу у нее прощения, если мои дела помешают мне составлять ей компанию, но что ей ничто не помешает, и что ее муж сможет приходить каждый день ужинать вместе с нами и уезжать по утрам, так рано, как ему вздумается. После многих благодарностей Барет заключает, что пригласит свою сестру на все время, пока она остается у меня. Я уехал, сказав, что я распоряжусь в тот же день, и их обслужат сразу, как они приедут, буду ли я дома или нет. Через день, придя к себе в полночь, я узнаю от своей кухарки, что супруги, хорошо поужинав, легли спать. Я сообщил ей, что я обедаю и ужинаю каждый день, и что меня нет дома ни для кого.

На следующий день, при моем пробуждении, я узнал, что Барет уехал на рассвете, что он сказал, что вернется только к ужину, и что его жена еще спит… Я направляюсь сделать ей первый визит и, сто раз поздравив друг друга с тем, что мы полностью свободны в обладании один другим, мы позавтракали, потом я запер дверь, и мы предались Амуру.

Удивленный, что нашел ее такой же, как последний раз, когда она была в моих объятиях, я сказал ей, что надеялся,… но она не дала вне закончить мое замечание. Она сказала, что ее муж полагает, что сделал то, что он не сделал, и что мы должны это дело довести до конца, так, чтобы не было сомнений в будущем. Пришлось действительно сделать ему эту важную услугу. Амур, таким образом, стал посланником в этом первом жертвоприношении, которое Баррет принесла Гименею, и я никогда не видел более окровавленного жертвенника. Я отметил в юном создании самое большое удовлетворение, происходящее от ощущения своей храбрости и уверенности в подлинности страсти, что она породила в моей душе. Я поклялся ей сотню раз в вечном постоянстве, и она наполнила меня радостью, заверив, что испытывает то же самое, и сверх того. Мы сходили с постели только, чтобы совершить свой туалет, и мы обедали, счастливые, друг напротив друга, уверенные, что желания наши возобновятся для того, чтобы пригасить их новыми наслаждениями.

– Как же ты добилась, – спросил я ее на десерт, – полная огня Венеры, как я теперь вижу, сохраниться от уз Гименея вплоть до семнадцати лет?

– Я никогда не любила, вот и все. Меня любили, но добивались напрасно. Мой отец, должно быть, полагал иначе, когда я попросила, месяц назад, выдать меня замуж поскорее.

– Почему же ты так торопилась?

– Потому что я знала, что герцог д’Эльбёф по своем возвращении из деревни заставит меня стать женой человека, которого я ненавижу, и который добивается меня изо всех сил.

– Кто же этот человек, что внушает тебе такой ужас?

– Это один из его любовников. Подлая бесчестная свинья. Монстр! Он спит со своим хозяином, который, в возрасте восьмидесяти четырех лет, желает быть женщиной и может жить только с подобным супругом.

– Красив ли он?

– Все так говорят, но я нахожу его ужасным.

Очаровательная Барет провела у меня восемь дней, таких же счастливых, как и первый. Я мало видел женщин таких же красивых, как она, и никогда – таких белокожих. Ее маленькие груди, такой же живот, округлые бедра, высящиеся по бокам, образуя дуги, которые завершались наверху ляжками, которых не мог бы вычертить ни один геометр, предоставляли моим ненасытным глазам красоты, которым никакой философ не смог бы дать определение. Я не переставал ею любоваться, пока невозможность удовлетворить желания, которые она мне внушала, не делала меня несчастным. Фриз алтаря, где мое пламя вздымалось до небес, был образован лишь маленькими кудрями самого тонкого золота, светлее которого невозможно было вообразить. Напрасно мои пальцы их трогали, чтобы растрепать, локоны сопротивлялись, сохраняя свою форму. Барет участвовала в моем упоении и моих порывах с самым глубоким спокойствием, погружаясь в царство Венеры, только когда чувствовала все то, что составляло ее очаровательную особенность в этом порыве. Тогда она становилась как мертвая, и проявляла свои чувства, лишь чтобы заверить меня, что жива. Два или три дня спустя после моего прихода к ней я дал ей два платежных билета Мезьер по 5 тыс. фр. каждый. Ее муж оказался свободен от задолженностей и остался в состоянии продолжать свою деятельность, сохранив работников, и ждать окончания войны. В начале ноября я продал десять акций моей фабрики сьёрру Гарнье с улицы Мейл за 60 тыс. фр., передав ему третью часть окрашенных тканей, что находились в моем магазине, и приняв от него контролера, оплачиваемого на паях. Через три дня после подписания этого контракта я получил деньги, но врач, стороживший магазин, опустошил его и скрылся; кража необъяснимая, особенно без согласия с художником. Чтобы сделать этот удар более для меня чувствительным, Гарнье предъявил мне иск на 50 тыс. фр. Я ответил, что ничего ему не должен, потому что его контролер уже был назначен; несчастье, таким образом, должно было распределиться пропорционально на всех пайщиков. Мне посоветовали судиться. Гарнье начал с того, что объявил контракт ничтожным, вчинив мне обвинение в мошенничестве. Гарантии от врача больше не существовало. Она была от торговца, который только что обанкротился. Гарнье наложил секвестр на все, что было в здании мануфактуры, и у «