История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - [35]

На следующий день маркиз Гримальди отказал мне в аудиенции. Мне больше не на что было надеяться. Герцог де Лосада меня принял, потому что не любил посла по причине его любви к мужчинам, но сказал мне, что получил указание больше меня не принимать. Он сказал мне, что после этого преследования мне больше не на что надеяться при дворе.

Всеобщее неистовство было немыслимым. Оно творилось с накачки Манувччи, который имел неограниченную власть над своей женой – послом. Чтобы защититься, следовало перепрыгнуть через барьеры клеветы. Я захотел увидеть, не забыл ли он дона Эммануэля де Рода и маркиза де лас Морас, но увидел, что они уже информированы. Мне оставался только граф д’Аранда, и я надумал к нему идти, когда его адъютант пришел мне сказать, что Е.П. хочет со мной поговорить. Я представил себе все, что только может быть мрачного.

Мне назначили час. Я застал этого серьезного человека в одиночестве и увидел, что у него спокойный вид; мне прибавилось смелости. Он предложил мне сесть возле себя – милость, которую он никогда прежде мне не оказывал; я успокоился.

– Что вы сделали вашему послу?

– Ничего ему непосредственно; но я задел его нежного друга в самое чувствительное место, правда, по легкомыслию. Я проявил нескромность в личном разговоре, без намерения ему повредить, одному несчастному, который поспешил ему это продать за сто пистолей. Мануччи, разъяренный, настроил против меня человека в высокой должности, человека, который его боготворит, человека, который сделает для него все, чего тот захочет.

– Вы плохо поступили; но что сделано, то сделано. Вы чувствуете, что вы больше не можете преуспеть в вашем проекте, поскольку, когда речь пойдет о том, чтобы вас назначить, король, проинформированный о том, что вы венецианец, спросит о вас у посла.

– Следует ли мне уехать, монсеньор?

– Нет, но посол мне делал на это намеки. Я ответил ему, что у меня нет власти выслать вас, пока вы не сделали ничего противозаконного. Он ответил, что вы задели выдумками и клеветой честь венецианского подданного, которого он обязан защищать и которого он хорошо знает. Я ответил ему, что если вы клеветник, вас следует обвинить обычными путями и предать всей строгости законов, если вы не сможете оправдаться. Он кончил тем, что попросил меня приказать вам не говорить больше ни с ним, ни с его протеже по поводу подданных Венеции, находящихся сейчас в Мадриде, и мне кажется, что вы можете в этом ему подчиниться. В остальном, вы можете, продолжая жить, как вы живете, оставаться в Мадриде столько, сколько вам угодно, ничего не опасаясь, тем более, что он уезжает на этой неделе.

Это был весь разговор, который я имел с графом, и в этот же день я принял решение только развлекаться и не иметь больше ни с кем дела. Единственно, к кому я часто ходил, это к Варнье, потому что любил его, к Герцогу де Медина Сидония, потому что уважал его, и к архитектору Сабатини, который всегда мне оказывал, как и его жена, наилучший прием. Донна Игнасия принадлежала мне полностью и часто поздравляла меня, видя, что я освободился от всего того, что меня занимало до отъезда Фрэтюра. После отъезда посла, который, не имея разрешения заезжать в Венецию, направился в Париж через Наварру, я захотел увидеть, придерживается ли г-н Кверини тех же взглядов относительно меня, что и его дядя, и посмеялся, когда его портье преподнес мне сомнительное поздравление с тем, что этот дом для меня закрыт.

Шесть или семь недель спустя после отъезда посла я покинул Мадрид. Мне пришлось на это решиться, несмотря на любовь, что я испытывал к донне Игнасии, потому что, помимо того, что я не мог больше ни на что надеяться в Испании, ни подумать о Лиссабоне, поскольку у меня не было рекомендательных писем, у меня больше не было денег. Коляска, стол, спектакли и все прочие маленькие траты, необходимые для жизни, исчерпали вконец, хотя донна Игнасия этого и не замечала, мое богатство. Я думал о том, чтобы продать мои часы и табакерку, чтобы уехать в Марсель, где, я был уверен, найду достаточно денег, чтобы уплыть в Константинополь. Мне казалось, что мне там повезет, без того, чтобы стать турком; но я ошибся. Я вошел в тот возраст, когда фортуна уже изменяет.

В моей тоске я познакомился с ученым аббатом, аудитором папского нунция. Это был аббат Пинци, он познакомил меня с генуэзским книготорговцем по имени Коррадо, человеком богатым и благородным до такой степени, что его добродетели и доброжелательность заставляли человека, занявшегося подсчетами, забыть лицемерие десяти тысяч генуэзцев. Так случилось, что я обратился к нему, чтобы продать часы с репетицией и табакерку, которая стоила двадцать пять луи, по весу золота. Дон Коррадо не захотел, чтобы я продавал свои вещи. Он предложил мне двадцать дублонов да-охо, удовлетворившись моим словом, что я верну их ему, когда смогу. К сожалению, я до сих пор не имел счастья это сделать. У него была одна дочь, необычайно красивая, наследница всего его богатства, которую он выдавал замуж за сына венецианского художника Тьеполетто, чей талант был весьма посредственным, но, впрочем, очень приличного мальчика.