История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - [105]

Анастасия явилась со свечой отвести меня в мою комнату, где, узнав, что моего слуги не будет, захотела причесать меня на ночь; почувствовав себя довольной, что я не решаюсь лечь в кровать в ее присутствии, она осталась сидеть возле меня добрые полчаса, и, поскольку я не был в нее влюблен, мне не составило затруднения изобразить робкого влюбленного. Пожелав мне доброй ночи, она была очарована тем, что поцелуи, которые я ей дал, были менее дерзкими, чем накануне. Маркиза сказала мне назавтра, что если то, что рассказала ей Анастасия, верно, она полагает, что должна меня стесняться, потому что уверилась, что как любовник я отнюдь не робок.

– Она меня не стесняет, так как картина красива и забавна, но я удивлен, что ты полагаешь меня способным любить ее, в то время как мы договорились, что это должно быть только игрой, чтобы позабавить маркиза и рассеять все подозрения слуг.

– Анастасия полагает, что ты ее обожаешь, и меня не рассердит, если ты дашь ей уверенные основания для кокетства.

– Если бы я смог убедить ее оставить дверь открытой, я легко бы прошел в твою комнату, так, что у нее не возникло бы ни малейшего подозрения, потому что, когда я отошел бы от ее кровати, где не стал бы делать ничего существенного, она не могла бы себе и вообразить, что, вместо того, чтобы идти в свою комнату, я направился в твою.

– Постарайся хорошо это все проделать.

– Приступлю к делу сегодня же вечером.

Маркиз, как и донна Лукреция, полагали, что мое поведение свойственно человеку сдержанному, но, будучи уверены, что юная Анастасия спит со мной, они были этим очарованы. Я провел, между тем, весь день с маркизом, чему, как он показывал, он был рад. Это не стоило мне никаких усилий, потому что мне нравились его мораль и его озарения. На третий ужин вместе с Анастасией я казался более пылающим, чем обычно, и она была удивлена, когда в моей комнате нашла меня охладевшим; она сказала, что ей нравится, что я стал вести себя спокойней. Я сказал, что это происходит оттого, что, оставшись наедине со мной, она ощущает себя в опасности.

– Совсем нет. Я считаю вас мудрым, и намного более мудрым, чем вы были девять лет назад.

– Что за безумства я тогда наделал?

– Никаких безумств, но вы не слишком уважительно отнеслись к моей молодости.

– Я оказал вам маленькие ласки без последствий, о чем сейчас сожалею, потому что они явились причиной того, что вы теперь считаете своим долгом быть со мной настороже и запирать вашу комнату.

– Это не потому, что я вам не доверяю, но по причинам, о которых я вам сказала, и которые вы одобрили. Могу также сказать, что это само по себе род недоверия, который мешает вам ложиться, пока я здесь.

– Великий Боже! Вы явно считаете меня фатом. Я ложусь. Но вы не уходите, пока меня не поцелуете.

– Охотно.

Я лег в постель, и Анастасия провела возле меня с полчаса, когда у меня возникло большое опасение, что я не удержусь от всего; но я должен был так поступить, потому что боялся, что она отчитается во всем маркизе. Анастасия, покидая, поцеловала меня с такой нежностью, что я перестал владеть собой. Ее собственная рука, препровождаемая моею, убедила ее, что я ее люблю, и она ушла, уж не знаю, то ли образумленная, то ли огорченная моим самообладанием.

Назавтра, поинтересовавшись узнать, как она рассказала о произошедшем маркизе, я не был огорчен, выяснив, что она скрыла факт прикосновения. Теперь я был уверен, что она оставит мне дверь открытой, и я пообещал моей дорогой Леонильде провести пару часов с ней. Когда Анастасия после ужина беседовала со мной, я призвал ее питать ко мне то же доверие, что и я к ней, и она ответила, что не видит в этом никаких затруднений, при условии, что я загашу свою свечу и не стану ее трогать. Я пообещал ей это, и был уверен, что сдержу слово, поскольку не должен был плохо проявить себя перед моей дорогой маркизой. Я загасил свою свечу, как только она вышла, и видел, как она разделась, стала на колени, чтобы помолиться, затем легла в кровать и погасила свечу.

Я поспешно разделся сам, босиком подошел и сел возле нее, и она взяла меня за обе руки. Я не делал никаких усилий, чтобы освободить их, что она приняла за проявление любви и верность данному ей слову. Единственная часть тела, которой было позволено действовать, были наши рты, которые давали и принимали в течение получаса море поцелуев, немых от страха, что услышит ее соседка. Оттого же мы не говорили ни слова. Эти полчаса были для меня очень долгими и утомительными, потому что было трудно притворяться. Я должен был быть уверен, что это приятно Анастасии, поскольку она чувствовала себя хозяйкой положения и заставляла меня делать то, что ей нравится. Когда я ее покинул, я направился в мою комнату; но как только я счел, что она заснула, я прошел через ее комнату и вошел в комнату Леонильды, которая ждала меня, но не слышала, как я вошел, пока не почувствовала моего поцелуя. Осыпав ее самыми живыми свидетельствами моей нежности, я рассказал ей, ничего не скрывая, все, что я сделал, чтобы убедить Анастасию, чтобы она держала свою дверь открытой, и что делал полчаса с ней у нее на кровати. Проведя сладчайшие два часа с моей дорогой Леонильдой, я покинул ее, уверенный, что эти часы не будут последними. Я вернулся в свою комнату, так, чтобы ни малейший звук не мог раскрыть тайну. Я проспал до полудня. Маркиз и донна Лукреция устроили мне целую осаду за обедом, а за ужином то же проделали Анастасии, которая очень хорошо играла свою роль. Она сказала мне, когда мы оказались вдвоем, что она больше не будет закрывать свою дверь, но что бесполезно, что я прихожу к ней в ее комнату, и даже опасно, и что гораздо лучше, если мы будем болтать при свете свечи в моей комнате; но чтобы ей быть уверенной, что она меня не беспокоит, я должен буду лечь. Я должен был согласиться. Я надеялся, что не произойдет ничего такого, что сможет мне помешать провести еще два часа с маркизой после того, как Анастасия будет вынуждена провести часок со мной; но я плохо все рассчитал, и это было моей ошибкой.