История воссоединения Руси. Том 3 - [55]

Вернувшись в католическую Европу, Ахия снова сделался орудием легкомысленной политики тамошних дворов, и лишь через семь лет после его пребывания во Мценске великий герцог флорентийский поручил приближённому к себе лицу исследовать, в самом ли деле он то, за что выдавал себя. [119]

Ещё блистательнее заявил себя здоровый толк простоватых московских дипломатов в двух других вопросах, примкнувших к мудрёному делу об Александре Ахии.

Днепровское казачество и киевское архиерейство представили ей такие дилеммы, над которыми призадумалось бы любое европейское правительство. Отчина русских государей, о которой ещё Иоанн III сказал торжественно, что будет её домогаться, сколько ему поможет Бог, просилась теперь к царю в руки устами сорока тысяч так называемых вольных казаков, и восстановленная в Киеве православная иерархия умоляла его взять православные церкви со всей Малой Россией под свою державу. Казалось бы, чего проще? Военная сила, вторгавшаяся недавно в Золотой Рог и готовая идти с Александром Ахией для завоевания Царьграда, по одному слову московского царя, займёт Киев со многими другими русскими городами во имя русского единства. Если же царь полагает, что этому легко вооружённому ополчению не удержать своей позиции в Малой России до тех пор, пока Великая Россия соберётся с силами на поддержку казацкой завзятости, в таком случае посольство Иова Борецкого предлагало ему другой план действий для торжества над гонителями православия: казаки, сколько их ни есть, все перейдут в Московское царство, а с ними укроются от иноверных напастников и православные архиереи южнорусские. Ни одному государю не предлагало подданства сорокатысячное войско, известное своим бесстрашием во всём христианстве, — разумеется, со множеством казацких семейств и казацких подпомощников, — и притом войско, как можно было думать, совершенно послушное внушениям преданных «восточному царю», архиереев. Казалось бы, Россия, приняв за благо сделанное ей предложение, вдруг перевесила бы Польшу, которая не более, как четыре года тому назад, отразила под Хотином турецкое нашествие только по милости казаков Сагайдачного. Но в том и дело, что в Москве не прельстились кажущимся. Исакий Борискович, говоривший, как надобно думать, весьма убедительно, [120] встретил у царских советников, у того же князя Черкаского и состоявшего при нём дельца Грамотина, ответ, поражающий своей холодной, трезвой глубиною:

«Мысль эта в самих вас ещё не утвержена, и о том укрепленья меж вас ещо нет. Ныне царскому величеству того дела вечати нельзе, потому что ещё у самих вас о том укрепленья нет. А что бил еси челом великому государю нашему его царскому величеству и отцу его государеву, великому государю святейшему патриарху, про Запорожское Войско, чтоб над ними милость показали — вину их и преступление, которое учинили против царского величества и всего Российское царства, им отпустили и впредь не памятовали; и великий государь царь и великий князь Михаил Фёдорович, всеа Росии самодержец, по своему государскому милосердому обычаю и для прошения митрополита Иева и всех православных епископов, Запорожское Войско пожаловал — вины их и преступленье, дерзнутое ими против его благочестивого государствия, отпускает и впредь памятовати не будет; а они бы его царскому величеству служили. А нечто вам и впредь от поляков в вере будет утесненье, а у вас против них будет соединенье и укрепленье, — и в том впредь, царскому величеству и святейшему патриарху ведомо учините, и царское величество и святейший патриарх будут о том мыслить, как православную веру и церкви Божии и вас всех от еретиков во избавленье видеть». Из этого просторековатого ответа можно, пожалуй, заключить, что бояре, сознавая бессилие своё для новой борьбы с поляками, только хитрили перед польскими русичами. Можно судить о нём и так: что полуазиатские церы Московского царства были не более, как царские холопы; что они не привыкли к самодеятельности; что, будучи тулупными увальнями, неучами, охотниками только до еды и спанья, они смотрели тупо на положение дел в подвластной польскому королю Руси и ждали времени, когда государева отчина придёт к ним в руки без всяких с их стороны стараний.

Нет, московские бояре ещё в 1611 году, когда Москва была сожжена поляками и когда всё, по-видимому, пророчило распадение государства, ответили на угрозы полномочного королевского посла: «Польшей нас стращати нечего: Польшу мы знаем». [121] Никогда царская дума не допускала мысли, чтобы Мономахова земля вечно была в руках иноплеменников. Ещё Иоанн III, в 1493 году, объявил Польше, что он правый урождённый государь всея Руси. Не обинуясь твердил, он польским послам, что южная Русь — его отчина, и что он будет её домогаться, к чему и сделал важный шаг присоединением к Москве Северии с Черниговом, Стародубом, Новгородом Северским, Путивлем. Во времена Герберштейна Москва требовала у Польши Киева, Полотска, Витебска и других старинных русских городов. Только обманом очутился боярский государственный совет в зависимости от польских панов, на службе у подделанных поляками царей. Но, побывав под ногами у Ляха и вставши из уничижения собственными силами, не мог Москаль охладеть к традиционному своему домогательству. Кто знает, как в подобных обстоятельствах чувствует сердце единичного социального органа, тот поймет, что собирательному организму, именуемому народом, свойственно также чувствовать жажду возмездия. Весьма быть может, что эта жажда пропадала иногда в русском сердце с потерей надежды на одоленье врага и супостата; но велика разница в чувствах лежачего и в чувствах поднявшегося на ноги.