История воссоединения Руси. Том 3 - [13]

Душохват не преминул позвать Смотрицкого к суду «как самозванного иерарха; но исполнительная власть была тогда озабочена грозой нашествия турок, а многие, как это случалось часто в церковных смутах Речи Посполитой, «оглядывались и на казаков». При таких обстоятельствах, представитель папского вторжения в православную Славянщину очутился, в виду Смотрицкого и его смелых агитаторов, почти в таком же положении, в каком увидел себя под Хотином Осман II, столкнувшись в бою с казаками Сагайдачного. Но Осман, как пишут, в бессильной злобе на воинственных гяуров, плакал; напротив представитель римской правоверности в Белоруссии тем ещё выше возносился пламенным духом своим в обетованные ему римской церковью небесные селения. Его ободряло, между прочим, то обстоятельство, что в неприятельском стане всё дело опиралось на деятелей простонародных; что же до местной шляхты, то она вообще устранялась от мещанских демонстраций, имевших целью фактическое восстановление православия; она ограничивалась подписыванием имен своих под мещанскими суппликациями королю, но и суппликации мещанские подписывала только тогда, когда её поили до беспамятства. По крайней мере так сам Кунцевич описывал положение дел своему другу, униатскому митрополиту. [32] Впрочем иезуиты, разливая в высшей сфере русского населения польский элемент, в самом деле разъединяли её с народом повсеместно, и этим помогали делу унии столь же действительно, как и королевскими мандатами.

Как бы то ни было, только универсалы и словесные наказы Смотрицкого под шум Хотинской войны, наделали такого волнения в белорусском мещанстве, что наконец король, по настоянию литовского канцлера, признал необходимым отпечатать несколько церквей. Кунцевич не хотел слушаться короля: наместник Иисуса Христа один владычествовал сердцем его. С негодованием пренебрежённого пророка обратился он к литовскому канцлеру Льву Сопеге, упрекая канцлера в холодности в истинной вере и к единой спасающей церкви. Из ответа Льва Сопеги видно, как стояли вещи в Польской Речи Посполитой, какую позицию занимала в ней партия Кунцевича и какими представлялись издали ревнители веры — казаки.

Сопега, политический деятель времён Стефана Батория, Ивана Грозного, Годунова, названного Димитрия и потом важный участник в смутах Московского государства, был один из самых просвещённых и добродетельных людей в польском обществе. Наша древняя отрозненная Русь и с юга, и с севера весьма щедро снабжала Польшу хорошими и талантливыми людьми; но римская система единения Славянщины с народами старой формации обращала в ничто богатый наш вклад в сокровищницу польского духа. Сопега веровал в единение славянского Севера с латинским Югом, а тем более — в единение Руси с Польшей. Он уважал русский элемент, но лишь настолько, насколько этот элемент мог способствовать процветанию польского. С целью подкрепить польское законодательство выработанными нашей стариною понятиями о справедливости, переложил Литовский Статут с русского на польский язык. Для поддержания государственного единства, давал ход талантливым людям, стрекавшимся от отеческой веры. В надежде возвеличить Польшу, поддерживал виды Сигизмунда III на Мономахову шапку, и с той же целью прилагал старание о церковной унии, которая долженствовала землю Владимира Мономаха слить нераздельно с царством предположенного обладателя этой шапки. Уния церковная представлялась ему естественным и необходимым дополнением унии политической. Даже и после воцарения в Москве Романова, и после восстановления в Киеве православной иерархии, Сопега находил неблагоразумным делом (rzeczą nierozumna) отложить попечение о церковной унии. Но в его честной и ясной душе не возникало мысли о таких насильственных мерах, к каким способны были прибегать иезуиты, не пренебрегавшие, как известно, самыми низкими мерами для достижения самых высоких целей.

В качестве государя своих панских владений в Белоруссии, Сопега покровительствовал пропаганде латинства на счёт православия; но если вглядеться в его побуждения, то выйдет, что он покровительствовал образованности на счёт невежества. Воспитанник лейпцигского университета, он оставил сперва православие для евангелического исповедания, а потом, уже в зрелых годах, оставил евангеликов для католичества. В обоих случаях руководился он видимым превосходством представителей одной веры над представителями другой. Во времена Сопеги, в литовской Руси, главном седалище польского протестантизма, трудно было найти между диссидентами образованного человека, который посвятил бы себя духовному званию. Многие евангелические общины оставались без пасторов. Выбирать в это звание людей достойных было не из кого, и потому между пасторами немало было круглых неучей, которым так же, как и православным попам, [33] католики подсовывали свои догматические сочинения для назидания прихожан. Между тем иезуиты, в качестсе людей учёных, взяли такой заметный и повсеместный перевес над протестантскими пасторами, что эти последние должны были уклоняться от их вызова на публичные состязания, из одного страха обнаружить своё невежество. Стефан Баторий видел в иезуитах только научную сторону их деятельности.