История волков - [67]
– Если ты никуда не хочешь пойти, гёрлскаут, просто помолчи. Ладно? Просто помолчи.
– Я же ничего не сказала, – возразила я.
– Тебе и не надо ничего говорить.
Иногда после ужина мы натягивали рукавицы и шапки и шли в кино в нескольких кварталах от нас, в сторону капитолия[33]. Там на пару покупали два билета, две кока-колы и ведро попкорна. Ром неизменно выбирал очень шумные фильмы, где копы то и дело громко палили из стволов поверх капотов автомобилей, и тем не менее меня убаюкивали эти два часа сидения в пульсирующей от выстрелов темноте. И чем громче была звуковая дорожка фильма, тем быстрее я засыпала, откинув голову на спинку кресла, уперев пятки в пол. И я без сожаления пропускала и погони с визжащими шинами, и взрывы. И было как-то успокоительно думать, что, пока на экране происходило нечто очень важное и люди пускали в ход оружие, я все это проспала.
После фильма Ром устраивал мне проверку, чтобы выяснить, когда именно я вырубилась.
– А помнишь, как у мужика лицо превратилось в рыбью морду? – говорил он, когда мы выходили на улицу. – Ты это видела?
И я говорила, хотя обычно молчала:
– О, это было офигенно!
Когда я прожила в «близнецах» месяцев восемь, когда уже началась праздничная неделя, я появилась у дверей квартиры Рома в канун Рождества с коробочкой в красной обертке и с зеленой ленточкой. Ром открыл коробочку, сев по-турецки на своей неприбранной постели. Он сидел с голыми ступнями, и на пальцах у него желтели ногти, но при этом он был одет в новенькие джинсы и черную, застегнутую до шеи рубашку, не заправленную за пояс. Я смотрела, как он зубами надорвал зеленую ленточку и достал из коробочки собачий ошейник со стальными зубьями и тяжелый кожаный поводок. Он не сразу развернул поводок, и так странно было наблюдать, как неподдельная радость проступает на лице взрослого мужика и как на мгновение ты видишь в нем того маленького ребенка, каким он когда-то давно был: гладкие щеки, наивный взгляд. Потом это выражение исчезло, и он покосился на меня, а я в этот момент выскользнула из своих джинсов, расстегнула бюстгальтер и встала перед ним абсолютно нагая. Взяла у него ошейник, надела себе на шею и застегнула. Мгновение он смотрел растерянно и разочарованно, словно я сделала что-то такое, что могло ранить его до глубины души, но я шумно обнюхала его промежность, вручила ему конец поводка, и потом мы здорово повеселились.
– Плохая девочка! – укорил он меня.
Я заупрямилась, натянув поводок. Я не хотела делать то, что он приказал.
– Лежать! – прикрикнул он, с блеском в глазах. – Сидеть!
Мне он подарил на Рождество швейцарский армейский нож.
– Защита для Шута, – объяснил он, немного нервничая. Он слегка подался ко мне, и я услышала, как от волнения пирсинг в языке клацнул о его зубы. Это было уже после того, как мы снова оделись и выпили по эгг-ногу[34] в его кровати – прямо из картонки.
Он помолчал, я сказала: «Клево, спасибо!» – и он показал мне все те штуки, которые можно проделывать с ножом. Снять кожуру с апельсина, очистить рыбью чешую. Я не сказала ему, что у меня в сумочке лежит точно такой же нож, хотя и сильно покоцаный. И не сказала, что я знаю, какую выемку в металле надо поддеть ногтем, чтобы открыть клещи для зачистки электропроводов или трехдюймовое лезвие. Этот его подарок был очень похож на многие другие вещи, которые сопровождали наши отношения. Он был очень уместен и абсолютно бесполезен для меня.
Той зимой, сразу после Рождества, мне по почте пришел ярко-красный конверт. Дело было в сумеречный полдень. Мы с Энн как раз сортировали счета, когда она протянула мне конверт с фирменным штемпелем Санта-Клауса и флоридским обратным адресом.
– От родителей? – спросила она.
Я взяла у нее конверт. Ее едва заметные выщипанные брови с надеждой вскинулись арочками над оправой ее очков. Энн беспокоило – нет, скорее оскорбляло ее строгий кодекс канадского благочестия, – что у меня не было никаких планов на каникулы и что я так ничего ей не рассказала про себя: кто я, откуда.
Я долго тянула с ответом, но потом прижала конверт к груди и нехотя выговорила:
– Ага.
Встала и пошла с конвертом в наш кухонный уголок. В конверте лежала двойная рождественская открытка с изображением оленей и надписью «Хо-хо-хо!» крупным черным курсивом. Я развернула открытку и изнутри выпала фотография седовласого мужчины в обнимку с собакой. Сначала фотка показалась мне пошлой и дурацкой, а потом вроде ничего. Это был обычный мужик в шезлонге, мужик со своей собакой, и над его головой нависла тень от пальмы.
Я прямо кожей чувствовала, как Энн во все глаза смотрит на меня.
– А где именно во Флориде живут твои родители?
Я не могла даже взглянуть на нее. Мне было невыносимо говорить с ней про Лус-Ривер, и я молча направилась к выходу.
– Схожу перекусить. Тебе купить диетическую колу в угловом магазине?
Она любила диетическую колу. Я накинула куртку и спустилась на лифте с нашего четвертого этажа, вслушиваясь во все скрипы и скрежет невидимого механизма. Доехав до первого, лифт тихо лязгнул и слегка подпрыгнул. Зачем мне рассказывать Энн, что я уже восемь месяцев не общалась с мамой? Зачем? Машины сплошными лентами ползли по обледенелым улицам, и их выхлопы смешивались в воздухе со снегом. Морозец сразу стянул кожу на моих щеках, и я успокоилась. Через мгновение я толкнула вращающуюся дверь нашего подъезда и вернулась в теплый вестибюль, где лампы ярко освещали почтовые ящики.
