История веры и религиозных идей. Том 3. От Магомета до Реформации - [135]

La vie surhumaine de Guesar de Ling (P., 1931; общий очерк и частичный перевод; R.A. Stein. L'epopee tibetaine de Gesar dans sa version lamaique de Ling (1956); idem. Peintures tibetaines de la Vie de Gesar. — Arts Asiatiques, 5, 1958, pp. 243–271; idem. Recherches sur Гёрорее et le barde au Tibet (1959; обобщающее исследование); idem. Une source ancienne pour l'histoire de Гёрорее tibetaine. — JA, 1963, pp. 77-105; M. Hermanns. Der National-Epos der Tibeter: Gling Konig Gesar (Regensburg, 1965; подробная, насыщенная фактами монография объемом около 1000 страниц, к выводам подходить с осторожностью).

Послесловие

Мирча Элиаде (1907–1986) не успел завершить свою "Историю веры и религиозных идей", как он намеревался это сделать: заключительные части третьего тома, где он собирался охарактеризовать религии средневекового Китая, Японии, развитие индуизма, традиционные культы Африки, Америки и Океании и религиозное творчество современного общества, не были завершены. Третий том прерывается на главе о религии Тибета, и этот «обрыв» представляется символичным с точки зрения истории религиозных идей: развитие ламаизма было прервано собственно на Тибете в середине XX в., но сам ламаизм стал «экуменическим» феноменом в современном мире.

Первый обобщающий труд по традиционным религиям ("Traité d'histoire des religions") Элиаде выпустил в 1949 году (см. русский перевод: "Очерки сравнительного религиоведения". М., 1999). Особенно широко привлекался историком религии австралийский материал: мифологическое "время сновидений", «райская» эпоха первотворения, ничем неограниченных возможностей легли в основу одной из «сквозных» историко-религиозных концепций Элиаде — универсального "мифа о вечном возвращении", стремления вернуть золотой век. Можно сказать, что этот миф — миф о "благородном дикаре" — стал константой современной европейской культуры, начиная с Вольтера: «дикарь-философ» Тайлора и структуры "мысли дикарей" Леви-Строса обрели для этой культуры едва ли не такую же значимость, как античное наследие для творцов Возрождения. "Никакая часть человечества не может понять себя иначе, как через понимание других народов", — констатировал знаменитый современник Элиаде, посвятивший, как и Элиаде, свою жизнь этому пониманию (Клод Леви-Строс. Первобытное мышление. М., 1994. С. 16).

В третьем томе "Истории веры" Элиаде специально отметил (в частности, и на родном для него румынском материале), насколько фольклорная традиция Европы близка первобытным истокам (может быть, даже несколько преувеличив «языческую» древность последних). Более того, и схоластика Оккама (§ 297) обнаруживает сходство с первобытными представлениями о повсеместном проявлении божественного в разных (в том числе "тотемических") формах. Но понимание другого наступает по преимуществу тогда, когда между «частями» человечества возникает определенная культурно-историческая дистанция. И пафос третьего тома — именно в истории религиозных идей.

Уже заявленные в заголовке хронологические границы тома — "от Магомета до Реформации" — указывают на важнейшие вехи в истории человечества. Становление ислама — последней (в хронологическом смысле) мировой религии — предопределило конфессиональные процессы во всемирной истории. Европейская Реформация знаменовала конец религии как универсальной моделирующей системы. Макс Вебер говорил о парадоксах рождения из протестантской этики "духа капитализма", приведшего к секуляризации «материальной» жизни и "расколдованию мира" (Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 61 и сл.).

Исторический опыт взаимодействия религиозных идей ныне столь же необходим человечеству, сколь он был необходим в эпоху становления мировых религий. Современный православный мыслитель, традиционно противопоставлявший православие и католицизм, писал (в книге, вышедшей в 1930 г.), что "только в своем извращении и развращении они могут сойтись, в особенности, если их синтезировать при помощи протестанстко-возрожденческого иудаизма, который умеет истерию и формализм, неврастению и римское право объединять с разбойничеством, кровавым сладострастием и сатанизмом при помощи холодного и сухого блуда политико-экономических теорий" (см. недавнее переиздание: Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 892). Полемика такого накала свойственна кризисным эпохам, в том числе эпохе схизмы (разделения церквей), Реформации и революционных перемен нового времени. Она в большой мере характеризует русскую православную традицию, начиная с летописного выбора веры при князе Владимире, когда иноверцев-миссионеров подозревали не просто в исповедании неправой веры, но в специальном стремлении погубить Русскую землю, вплоть до времени постсоветской России.

Столь разные мыслители XX в., как М. Бахтин и М. Бубер, стремились отыскать исторические основания для «диалога» разных культур и конфессий, как непременного условия существования культуры мировой, в народной «смеховой» культуре средневековья, «снижающей» высокие религиозные ценности до контакта с народной массой, или в личностном отношении к Богу. Как и Элиаде (§ 309), Бубер стремился понять религиозную непримиримость, свойственную деятелям Реформации, даже в отношении сторонников реформ: "Я не могу осуждать Лютера, отказавшегося в Марбурге поддержать Цвингли, а также Кальвина, виновного в смерти Сервета, ибо Лютер и Кальвин верят, что слово Божие настолько проникло в души людей, что они способны познать его однозначно, и толкование его должно быть единственным" (Мартин Бубер. Два образа веры. М., 1995. С. 99). Для Бубера (как и для Элиаде) религия — лишь теофания, Богоявление, но не сам Бог.