История спаги - [25]

Жан, конфузясь, что сцена происходит при постороннем, суровым голосом говорил ей:

— Ну, Фату-гей, оставь меня, пожалуйста. Да что ты, с ума сошла, что ли?

Но Пьер Буае не только не смеялся, но был чрезвычайно тронут всем происходящим.

Луч утреннего солнца, скользя по желтому песку, проникал в приотворенную дверь, заливал ярким светом одежды обоих спаги, их красивые взволнованные лица, зажигал серебро браслетов на тонких руках Фату, как уж ползавшей по полу, и подчеркивал убогую наготу стен африканского домика, где трое одиноких людей отчаянно боролись за свое счастье.

— Пейраль, — вкрадчивым голосом продолжал спаги, — ведь я родом из Алжира. Неужели тебе надо объяснять: в Блида живут мои старики, я у них один, они ждут меня. Ты понимаешь, что значит вернуться домой.

— Ну ладно! — сказал Жан, заломив на затылок красное кепи и топнув ногой. — Ладно, я согласен!.. Пожалуй, я останусь!..

Спаги Буае крепко его обнял и поцеловал. А Фату, не поднимаясь с пола, спрятала голову на коленях Жана, и из груди ее вырвался дикий вопль, перешедший в смех, а потом в слезы.

XIX

Но время не ждало, и Пьер Буае исчез так же быстро, как и появился, захватив драгоценную бумагу, где несчастный Жан начертал свою подпись крупным четким солдатским почерком. Наконец все было в порядке, формальности улажены, багаж перенесен; все произошло так быстро, что оба спаги не успели собраться с мыслями. Ровно в три часа пакетбот отправился в путь, увозя с собой Пьера Буае.

Жан остался.

XX

Но когда это свершилось и Жан остался один на песчаной отмели, глядя вслед удаляющемуся судну, — им овладело безнадежное отчаяние. Сердце сжимало досадой и мукой, в нем закипала ярость против Фату и отвращение к этой дикарке, хотелось прогнать ее с глаз долой; вместе с тем пробуждалась глубокая нежность к родному очагу, к любимым людям, с нетерпением ожидавшим его возвращения.

Ему казалось, будто он подписал себе смертный приговор и навеки заключил союз с этой мрачной страной. И он бросился бежать по берегу, сам не сознавая куда, — ему не хватало воздуха, он хотел побыть один и проводить удаляющееся судно.

Был самый зной, солнце стояло еще высоко, а пустынное море величественно лежало под его яркими лучами. Жан долго бродил по дикому берегу, по гребням дюн и каменистых утесов, откуда открывалась даль. Ветер свистел над его головой, вздымая необозримую водную равнину, по которой скользило ушедшее судно.

Голова Жана была так отуманена, что он уже не чувствовал палящих солнечных лучей.

Увы! Еще на два года прикован он к этой стране, когда мог бы уже быть в открытом море на пути к милой отчизне!.. Одному Богу ведомо, какие темные силы, какие чары амулетов удержали его здесь! Два года! Да кончатся ли они когда-нибудь, неужели на самом деле когда-то придет конец его одиночеству?..

И Жан бежал на север вслед исчезающему судну, спотыкаясь о колючие растения и вспугивая стаи кузнечиков, которые будто градом хлестали его по груди. Он был один среди жгучей пустыни Зеленого Мыса — молчаливой и грозной. Перед его глазами возвышалось одинокое дерево, высотою превосходившее баобабы, и такое развесистое, что напоминало одного из последних могикан флоры, случайно оставшегося от первобытных времен. Жан уселся под его сенью и заплакал…

Когда он поднялся, судно уже пропало из вида, и наступили сумерки. Его отчаяние как бы замерло. Перед глазами Жана расстилалась спокойная равнина моря, из-под ног его каменистые утесы спускались уступами к суровому Зеленому Мысу. Позади, на пространстве еле доступном человеческому глазу, тянулись таинственные ущелья, низкие холмы, далекие силуэты баобабов, похожих на громадные полипы.

Среди песчаной равнины датуры раскрывали в сумерках свои белые чашечки и наполняли воздух ядовитым дыханием белладонны. Ночные бабочки порхали по зловещим цветам. В высокой траве слышался жалобный крик горлиц.

Вся эта африканская страна пропитана тлетворными испарениями — на горизонте темно, почти ничего не видно. А позади Жана тот мистический край, о котором он некогда мечтал… теперь же ни Подор, ни Медина, ни Галлам, ни таинственная Тимбукту совсем его не привлекают. Африка внушает ему ужас. Забыть об этих кошмарах — вот единственная его мечта, — уехать отсюда во что бы то ни стало!

Мимо проходят рослые африканские пастухи с головами хищников; они гонят к поселку своих тощих горбатых быков. Небесное светило меркнет и исчезает, будто бледный метеор. Вот и ночь… Все окутано мраком, все пропитано ядом; кругом безмолвие. Сень громадного дерева напоминает своды храма.

Летним вечером Жан грезит о своем доме, о матери, о невесте — и ему кажется, что все кончено, что он уже умер и никогда больше их не увидит…

XXI

Его участь решена, придется покориться. Через два дня Жан занял место приятеля на посту в небольшом морском отряде Гадианге, командированном в Уанкаре.

Следовало ехать в глубь страны, чтобы занять оставленный пост — отряд был немногочисленный, провиант скудный. Отношения с соседями портились, караваны не показывались. Надо было защищать негров от набегов кочевников и их хищных вождей. Предполагалось, что к зиме все уладится и месяца через три или четыре отряд вернется назад, а Жан, как уверял спаги Буае со слов командира, снова вернется служить в Сен-Луи.