История Смутного времени в России - [11]

Эти известия об истинной обстановке избрания Бориса на царство, расходящиеся с приведенным выше рассказом из «Утвержденной грамоты», составленной Иовом, по-видимому, справедливы, так как Иов, в чрезмерном угодничестве Борису, не постеснялся, несмотря на свой высокий сан патриарха, прибегнуть и к явной лжи, сказав в «Соборном определении об избрании царем Бориса Феодоровича Годунова», что Иоанн Грозный на своем смертном одре обратился к Борису со словами: «Тебе предаю с Богом сына моего (Феодора Иоанновича), благоприятен буди к нему до скончания живота его; по его преставлении – тебе приказываю и царство его».

Как бы то ни было, Борис Годунов стал царем, и царем вполне законным, как избранный общеземским собором, созванным на совершенно законных же основаниях.

Но, конечно, длинный путь преступлений, лицемерия и ложных клятв, по которому он шел для достижения престола, не мог давать ему надежды, что Господь благословит его царствование; пособничество патриарха-лжеца и влияние супруги – царицы Марии Григорьевны, дочери Малюты Скуратова, по словам Исаака Массы, – женщины жестокой, с сердцем ветхозаветной Иезавели, также не могли сулить добра.

Отсутствие у новоизбранного царя истинного благородства и величия духа, столь необходимых для государей, и замена их личиной лицемерия – должно было, несомненно, иметь на сердца его подданных самое развращающее влияние.

Вскоре после избрания Бориса была назначена присяга. В этой записи, состоящей из 2066 слов, ясно сквозило недоверие Бориса как к справедливости своего собственного избрания, так и к верности своих новых подданных; чтобы обязать их к этой верности, он подробно перечислил в записи все виды зла, какие могли быть сделаны ему и его семье; запись эта показывает нам совершенно ясно, каким мелочным, суеверным и подозрительным человеком он был.

Так, присягавшие, между прочим, должны были клясться: «Также мне над Государем своим, Царем и Великим Князем Борисом Феодоровичем всея Русии, и над Царицей и Великой Княгиней Марьею, и над их детьми, над царевичем Феодором и над царевной Оксиньей, в естве и питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати, а кто мне учнет зелье лихое или коренье давати, или мне учнет кто говорити, чтобы мне над Государем своим… и над Царицею, и над их детьми… какое лихо кто похочет учинити, или кто похочет портити, и мне того человека никако не слушати… да и людей своих с ведовством, да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и ведунов и ведуний не добывати… на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати, ни которыми делы, ни которою хитростью… а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати, и яз то сведаю, и мне про того человека сказати, Государю своему… или его боярам или ближним людям, а не утаити мне про то никак ни которыми делы; а у кого уведаю или с стороны услышу у какого человека нибудь, кто про такое дело учнет думати и умышляти… и мне того поимати и привести к Государю… или его боярам, или к ближним людям…»

Не был также забыт в подкрестной записи и несчастный слепец Симеон Бекбулатович: «Также мне, мимо Государя своего… Царя Симеона Бекбулатова и его детей, и иного никого, на Московское государство не хотети видети, ни думати, ни мыслити, не семьитись, не дружитись, не ссылатись с царем Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывати, на всякое лихо, ни которыми делы, ни которою хитростью…»

Конечно, клятва – по приведенной выше подкрестной записи – не способствовала развитию чувства любви людей Московского государства к своему новому государю.

Не менее необычно было первое выступление царя Бориса и в воинском деле.

1 апреля пришла весть, что крымский хан идет на Москву. Весть эта, по мнению некоторых современников, была пущена самим же Борисом, чтобы, по словам Н. М. Карамзина, «доказать, что безопасность Отечества ему дороже короны и жизни». Он немедленно выступил в поход, приказав собираться войскам к Серпухову, где скоро в огромном лагере сосредоточилось, как говорят, до 500 000 человек.

Борис беспрерывно объезжал собранное здесь воинство и награждал его с несказанной щедростью; почти ежедневно у него обедало до 70 000 человек. Воеводам же передовых полков и начальникам степных крепостей новый царь послал сказать: «Я стою на берегу Оки и смотрю на степи: где явится неприятель, там и меня увидите»; вместе с тем велено было «спросить о здоровье» всех начальных людей, что делалось прежними московскими государями только в знак особой награды после одержанной большой победы.

Между тем, вместо крымской рати, разъезды наши обнаружили совершенно мирное посольство от хана, который был в неладу с турецким султаном, а потому искал дружбы Москвы. Тогда Борис совершил поступок, совершенно недопустимый для воина: он приказал стрелять из пушек ночью, чтобы напугать прибывших, а затем их привели к нему сквозь тесные ряды пехоты и конницы.

Обласкав послов, Борис задал роскошный пир своему пятисоттысячному воинству, причем все военачальники были опять очень щедро одарены; сделано это было, конечно, с тем, чтобы привязать их к себе. Но расчет оказался не верен: «Они все, – говорит летописец, – видя от него милость, обрадовались, чаяли и вперед себе от него такого же жалования».