История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти - [47]

Молодая мать, слава богу, чувствовала себя хорошо, и любо было смотреть на нее, когда она сидела с младенцем на руках — в такую минуту, я полагаю, даже самая невзрачная женщина выглядит красавицею. Младенец оказался хилый, но она того не замечала; мы были нищие, но сейчас это ее не заботило. Ей, не в пример мне, недосуг было горевать; а у меня в кармане оставалась последняя наша гинея; и когда и ее не станет… Ах! При мысли об том, что нас ожидает, сердце мое сжималось, и я молил господа, чтобы он ниспослал мне сил и вразумил меня, и, однако же, несмотря на все мои затруднения, был благодарен уже за то, что супруга моя разрешилась от бремени благополучно и, по крайности, тяжкую участь, нам уготованную, встретит в добром здравии.

Я сказал миссис Стоукс, что хотел бы переехать в более дешевое помещение — в мансарду, которая стоила бы мне всего несколько шиллингов, и хотя эта добрая женщина умоляла меня оставаться в наших теперешних комнатах, однако же сейчас, когда жена моя окрепла, я почитал за преступление лишать нашу великодушную хозяйку ее главного дохода; она наконец пообещала отдать мне мансарду и сделать ее по возможности удобной для нас, а Джемайма объявила, что будет страх как рада ухаживать и за миссис Титмарш, и за младенцем.

Вскорости помещение было убрано, и хотя я не вдруг решился сказать Мэри об этих приготовлениях, оказалось, что я напрасно таил от нее и колебался, ибо, когда я наконец сказал ей, она спросила: «И только-то?» — и, улыбнувшись своей милою улыбкою, взяла меня за руку и пообещала, что у них с Джемаймой комнатка наша будет всегда как игрушечка.

— И я сама буду стряпать тебе обед, — прибавила она, — помнишь, ты говорил, что лучше моего пудинга с вареньем сроду не едал.

Ах, ты, моя душенька! Мне кажется, есть женщины, которым бедность даже мила; но я не сказал Мэри, до какой степени я беден, ей и невдомек было, как изрядно счета адвокатов, тюремщиков да лекарей поубавили ту скромную сумму, что она вручила мне, когда мы отправлялись в заточение.

И, однако же, ей с младенцем не суждено было поселиться в этой мансарде. В понедельник утром мы должны были переезжать, но в субботу вечером у младенца начались судороги, и все воскресенье Мэри не отходила от него и молилась, но, видно, богу угодно было отнять у нас наше невинное дитя, и в воскресенье в полночь мать держала на руках бездыханное тельце. Аминь. У нас есть теперь другие дети, они окружают нас, веселые и здоровые; и в сердце отца след этого крошечного существа почти уже изгладился; но в жизни матери не было, кажется, дня, когда бы она не вспомнила своего первенца, что пробыл с нею так недолго; и много-много раз она водила своих дочек на его могилку у церкви св. Бригитты, и по сей день носит на шее тоненькую золотую прядку, которую отрезала с головки младенца, когда он, улыбаясь, лежал в гробу. Мне случалось забывать день его рождения, с нею же этого не бывало; и нередко посреди разговора по каким-то едва уловимым признакам, по нечаянному слову я вдруг понимаю, что она все еще думает о нем, и это глубоко меня трогает.

Не стану и пытаться описать ее горе, ибо подобные чувства священны и не предназначены для сторонних глаз; никто не вправе доверять их бумаге, напоказ всему свету. Я и вовсе не стал бы упоминать здесь о смерти нашего дитяти, ежели бы не то, что, как нередко со слезами благодарности говаривала моя женушка, даже и эта утрата послужила к нашему благу.

Покуда Мэри оплакивала младенца, меня, стыдно сказать, помимо скорби одолевали еще и иные чувства; и с той поры я не раз думал, как нужда повелевает привязанностями, более того — губит их, и на горьком опыте научился быть благодарным за хлеб насущный. Великая мудрость заключена в том, что в ежедневной молитве нашей мы признаем свою слабость, моля избавить нас от голода и от искушения. Вы, которые сейчас богаты, задумайтесь об этом и не прогоняйте нищего от своего порога.

Младенец лежал в плетеной колыбели, и на личике его застыла тихая улыбка (наверно, ангелам небесным радостно было смотреть на эту невинную улыбку); и лишь на другой день, когда Мэри прилегла, а я бодрствовал подле маленького покойника, вспомнил я, в каких обстоятельствах очутились мы, его родители, и несказанная боль пронзила меня при мысли, что мне не на что похоронить нашего крошку, и в отчаянии я заплакал горькими слезами. Теперь наконец пришла пора воззвать к моей бедной матушке, ибо иначе я не мог бы исполнить свой священный долг; и я взял перо и бумагу и тут же, подле мертвого младенца, написал ей о нашем бедственном положении. Но письмо это, благодарение богу, я так и не отослал, ибо, когда подошел к столу, чтобы достать сургуч и запечатать это скорбное послание, взгляд мой упал на лежавшую в ящике бриллиантовую булавку, об которой я начисто позабыл.

Я заглянул в спальню — бедняжка Мэри спала; три дня и три ночи она не смыкала глаз — и вот в совершенном изнеможении уснула, и тут я бегом кинулся в ссудную лавку, получил за бриллиант семь гиней, отдал их нашей квартирной хозяйке и попросил ее сделать все, что требуется. Когда я воротился, Мэри еще спала; когда же она пробудилась, мы уговорили ее спуститься в хозяйскую гостиную, а тем временем было совершено все необходимое, и бедное наше дитя положили в гроб.