История Русской армии. Часть 3. 1881–1915 гг. - [38]

Первой операцией войны должен был быть разгром армии Куроки в апреле месяце. Помешать ей высадиться мы не могли: войска собирались медленно, флот был расстроен. Уничтожить же ее по высадке были обязаны. Подкрепив Засулича главными силами, подтянув из-под Владивостока простоявшие там всю войну без дела 2-ю и 8-ю Сибирские стрелковые дивизии, Куропаткин задавил бы Куроки своей многочисленностью.

Неиспользование 2-й и 8-й Сибирских стрелковых дивизий в эту кампанию представляет полную аналогию с неиспользованием VII и Х армейских корпусов в 1877 году.

Второй операцией должно было быть уничтожение армии Оку в середине мая. Маньчжурская армия, наступающая по линии железной дороги, должна была явиться молотом, III Сибирский корпус Стесселя на Цзиньчжоу – наковальней. Восточный отряд был достаточно силен для удержания Куроки, если даже с армией этого последнего не удалось бы покончить в апреле.

Высаживая свои армии по очереди, по частям, японцы давали нам огромное преимущество, которым мы, однако, и не думали воспользоваться. Предвзятая ребяческая мысль повторения Двенадцатого года сковала все наши действия, сведя их к какой-то игре в поддавки, тогда как противник играл в крепкие. Посылка Штакельберга под Вафангоу с заведомо недостаточными силами – лишь бы отписаться Алексееву, отступление после удачного боя при Дашичао и сдача Инкоу были печальными показателями этого удивительного полководчества.

Ляоянское сражение открыло второй и решительный период кампании – период больших операций. Куропаткин готовился к этому сражению с самого начала войны, подчеркивая, что здесь именно надлежит победить или умереть (Ляоян – моя могила!). Сражение разыгралось для нас в общем очень удачно – все атаки японцев были отражены, они понесли вдвое тяжкие сравнительно с нами потери и выдохлись. У нас было полуторное превосходство в силах, и наши войска горели желанием нанести врагу решительный удар.

Но вместо того чтобы атаковать 18 августа прямо перед собой и добить уже полуразбитых Оку и Нодзу, Куропаткия затеял сложный и путаный маневр на правом берегу Тай-цзыхэ: одной японской дивизии оказалось там достаточно, чтобы слабая его воля безоговорочно подчинилась воле более мужественного Куроки. И несмотря на тройное здесь превосходство в силах (и пятерное в артиллерии), несмотря на отражение Куроки, Куропаткин падает духом, подчиняется впечатлению случайных, мимолетных неудач, отказывается от продолжения борьбы, предписывает отступление. Случай патологический – болезненное отсутствие воли.

За Ляояном – Шаха. Торжественно заявив, что пришло время заставить японцев подчиниться нашей воле, русский главнокомандующий на деле подчиняется воле первого же контратакующего японского ротного командира.

Затем – критический момент всей кампании – потерянное сражение при Сандепу, сражение, в котором главнокомандующий лишил свою армию победы и которое отомстит за себя под Мукденом. Мукденский разгром – завершение всего куропаткинского полководчества, печальный его синтез.

Огромная доля ответственности лежит на Петербурге, оставившем Куропаткина шесть лишних месяцев на посту, явно превышавшем его моральные силы и военные способности. Куропаткин подлежал отчислению уже после Ляояна. На Шахэ он не выдержал переэкзаменовки, а после Сандепу сохранение Куропаткина на посту главнокомандующего было чревато более гибельными последствиями, чем подход к японцам новой армии Ноги.

По складу духа Куропаткин – яркий представитель материалистической школы, убежденный и последовательный материалист. Он совершенно лишен интуиции полководца, лишен чуткости, органически лишен способности чувствовать пульс боя. Святая святых военного дела закрыта для него – не могущий вместить не вмещает.

Со всем этим он заботливый начальник. Всю войну, в каких бы трудных условиях войска ни находились, они были одеты, обуты и накормлены. Но не единым хлебом жив человек. Заботясь о желудках своих подчиненных, Куропаткин не обращал никакого внимания на их дух. Его неизменные приказы атаковать, но без решимости, с превосходными силами в бой не вступать действовали удручающим образом, убивали в командирах желание схватиться с врагом и победить во что бы то ни стало. Волевой паралич Куропаткина сообщался войскам, и в первую очередь войсковым начальникам.

Куропаткин, как и Мольтке, поклонялся расчету и материи, – характеризует это злосчастное полководчество Б. В. Геруа, – но в то время, как Мольтке понимал место того и другого и не мешал армии работать, Куропаткин походил на механика, боявшегося шума машины, им же самим пущенной в ход. Он косился на рычаги с надписями стоп и задний ход с занесенной над ними готовой рукой. Много зная, но плохо чувствуя пульс операций и боя, Куропаткин никогда не умел отличить важное от неважного, решающее от вспомогательного.

Генерал Куропаткин обладал лишь низшей из воинских добродетелей – личной храбростью. Храбрость может считаться достоинством лишь применительно к нижнему чину. От офицера, тем более от старшего начальника, требуется уже нечто гораздо большее. Офицер так же не смеет не быть храбрым, как не может не быть грамотным: это качество в нем подразумевается. Суворов формулировал это ясно, кратко и исчерпывающе: Рядовому – храбрость, офицеру – неустрашимость, генералу – мужество. И он с Наукой Побеждать вдохнул это мужество в сердца Багратиона, Кутузова, Каменского 2-го – взращенной им орлиной стае. Но армия Милютина не знала Науки Побеждать, и громадному большинству ее старших начальников, Куропаткину в том числе (и больше, чем другим) не хватало мужества в суворовском понятии этого слова. Отличный администратор, генерал Куропаткин совершенно не был полководцем и сознавал это. Отсюда его неуверенность в себе. Только бедность в людях заставила Ваше Величество остановить свой выбор на мне, – заявил он Государю, отправляясь в Маньчжурию. Узнав о назначении Куропаткина, М. И. Драгомиров заметил: