История русского языка в рассказах - [31]

Так выясняется, что неприличным, неудобным слово становится лишь тогда, когда попадает в соседство с другими, более распространенными и более удобными. Все относительно, и вполне можно представить, что, наоборот, слово лицо стало бы неприличным, а слово рыло — очень даже хорошим и вполне литературным.

Теперь на примере того же слова (рыло) мы можем отметить еще одну важную особенность в изменениях слов. Оказывается, значения слов не просто «перетекают» из одного в другое, более широкое по смыслу или, наоборот, более узкое. Каждый раз подобное изменение в значении определяется положением слова в ряду других, близких к нему по значению, новых или старых. Если в тесно набитом пассажирами автобусе вы толкнете соседа, ваш удар почувствует и далекий от вас пассажир — очень слабо, но все-таки почувствует. С изменениями слов, конечно, несколько сложнее, но принцип все тот же: изменилось значение одного слова — изменению подлежат и значения его соседей.

Но и это еще не все. Сравнение слова рыло в литературном языке и в говорах показывает, что только в литературном языке оно имеет два значения и одно из них — не совсем литературное! Вот что приходится учитывать при изучении истории слов в литературном языке: не только внутреннее движение значений, но и возможности стилистического использования старых, тех, которые сохранились от давно прошедших времен.

Рыло было вполне пристойным обозначением человеческого носа, пожалуй, чуть ли не до Пушкина. Почему?

Потому что тогда было, по существу, два литературных языка — русский и церковнославянский, которые противопоставлялись очень многими словами; например, в одном употреблялись слова: лоб, глаз, щека, шея и т. д., а в другом соответственно: чело, око, ланита, выя. В условиях, когда оба языка были друг другу четко противопоставлены (и, более того, всегда, в любом тексте, осознавались как самостоятельные языки), — в таких условиях и общие обоим языкам слова должны были как-то разделиться, стать на сторону одного из них — русского или церковнославянского. В обоих литературных языках было слово нос — оно и оставалось во втором из наших рядов, в церковнославянском: чело, око... нос. А в ряду русских слов постепенно распространилось, хотя и не вытесняя окончательно слова нос, уже знакомое нам слово — рыло: лоб, глаз... рыло.

Впоследствии, после реформ Ломоносова и Пушкина в области литературного языка, произошло слияние двух литературных языков, а слова, прежде принадлежавшие разным литературным языкам, остались все. Они обозначали одно и то же понятие (выя — это шея, щека — это ланита и т. д.), и потому по уже известной нам логике развития одни из них должны были исчезнуть, а другие — остаться. Если определенную часть лица мы называем щекой, зачем тогда нам еще и слово ланита?

Однако логика развития литературного языка оказывается совсем иной, чем это имеет место в развитии народного языка. У литературного языка свои законы изменения, потому что литературный «язык» стоит ближе к речи, чем к языку.

Одним из законов литературного языка является необходимость широкого развития слов — синонимов. Одно слово хорошо в обычной речи, цель которой — какое-то сообщение; другое потребуется, если нужно передать ваше неодобрительное отношение к чему-то; третье нужно, чтобы по тому же конкретному поводу выразить восхищение, не прибегая для этого к специальной интонации или знакам препинания. А значение во всех случаях у всех таких слов одно и то же: идти — ступать — шествовать и тут же — переться.

Вот почему в своем развитии литературный язык очень осмотрительно сортирует весь свой наличный запас слов, не выбрасывает без особой нужды ни одного из них: вдруг кому-нибудь пригодится! Какие-то слова становятся стилистически нейтральными, мы употребляем их в обычной речи; из нашего ряда в русском литературном языке такими стали русские слова лоб, глаз, щека, шея. Церковнославянские же слова очень долго были вариантами этих русских и употреблялись в поэтической или торжественной речи как средство стилистического выделения:

И сладкая слеза ланиту орошает. (Батюшков.)

Но только цвет ее чела

Был страшно бледен. (Лермонтов.)

Взглянет он тебе в очи и полонит твою душу. (Горький.)

В таких текстах, где следовало передать возвышенность минуты, ее трагичность или потрясение героя, поэты часто использовали слова, отстраненные от повседневной жизни, торжественные и звонкие. И Горький-романтик не прошел мимо такой лексики. Именно такими словами могла описывать старуха Изергиль красавца цыгана. Особенно выразительны подобные высокие слова в тех текстах, где они употреблены подряд, где их много. Они как бы поддерживают друг друга среди слов-чужаков, и тогда чужаки сами получают возвышенный, торжественный тон. Смотрите, у Пушкина:

Его чело, его ланиты

Мгновенным пламенем горят;

Его уста полуоткрыты...

Да, именно так: мгновенным пламенем горят ланиты у Ратмира, а не он покраснел или (стилистически еще ниже) он взопрел, и даже не он вспыхнул, что по своему значению как раз и соответствует мгновенным пламенем горят. Все другие варианты выражения в окружении высоких слов воспринимались бы либо иронически, либо неверно. Нет, не случайно в своем анализе каждый конкретный текст лингвисты называют контекстом — окружением. Из песни слова не выкинешь!