История русского романа. Том 2 - [375]

Ф. М. Достоевский писал в рецензии на «Соборян» Лескова: «Замечательно, что из всех европейских поэтов никто в такой степени не пренебрегает, как именно русские, всем тем, что в композиции, в сочинении можно назвать в одном слове интригой, т. е. преимущественно взаимодействием, комбинацией сил и личностей. Глубоко знаменательный, характерный факт! Как в самом деле проста постройка нашей трагедии, романа и даже лирики. Как проста наша трагедия в бессмертных созданиях Пушкина. Как всегда проста постройка романа у Тургенева, до того проста, что Запад назвал его „мастером новеллы“(а не романа). А простота в создании гр. Л. Толстого „Война и мир“! Да всего не перечтешь!».[673]

Тяготение к предельной простоте сюжетного развития, отказ от традиционных авантюрных и «романических» условностей и от готовых шаблонов были характерными чертами уже пушкинской прозы и пушкинского «романа в стихах». В последующий период эти тенденции пушкинского творчества получили новое теоретическое обоснование в эстетике Н. В. Гоголя, В. Г. Белинского, Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского. В 1863 году, подводя итоги первым десятилетиям развития русского романа, М. Е. Салтыков — Щедрин с гордостью писал: «Беллетристика наша не может похвалиться капитальными произведениями, но, конечно, никто не упрекнет ее в невоздержности, в фантазерстве и в бесцеремонном служении тому, что по — французски зовут словом blague, а по — русски просто — напросто хлестаковщиной. Внешним, чисто сказочным интересом она даже вовсе пренебрегает и, по нашему мнению, поступает в этом случае вполне разумно, потому что жизнь и сама по себе есть сказка весьма простая и мало запутанная… Ибо действительная, настоящая драма хотя и выражается в форме известного события, но это последнее служит для нее только поводом, дающим ей возможность разом покончить с теми противоречиями, которые питали ее задолго до события и которые таятся в самой жизни, издалека и исподволь подготовившей самое событие. Рассматриваемая с точки зрения события драма есть последнее слово или, по малой мере, решительная поворотная точка всякого человеческого существования, и всякое человеческое существование, если оно не совсем уж пустое, непременно имеет свою драму, развязка которой для иных отзовется совершенной гибелью, для других равнодушием и апатией, для третьих, наконец, принижением и покорностью. Дело, стало быть, вовсе не в том, чтобы изобразить событие более или менее кровавое, а в том, чтобы уяснить читателю смысл этого события и раскрыть внутреннюю его историю».[674]

Отказ великих русских романистов XIX века от традиционных шаблонных приемов сюжетосложения побуждал их настойчиво противопоставлять разрабатывавшуюся ими более свободную форму повествования сложившейся на Западе романической традиции. При этом Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков и некоторые другие русские романисты, рассматривая сложившуюся на Западе к середине XIX века форму романа как его каноническую форму, нередко утверждали, что возникшая в России иная, более свободная форма повествования лежит за пределами жанра романа в собственном смысле слова.[675] В действительности же, как показала последующая история романа, именно разработанная русскими писателями вслед за Пушкиным форма «свободного» романа в наибольшей степени отвечала природе новейшего романа, внутренним потребностям его развития в XIX и XX веках.

Реалистическое искусство по самому своему существу принципиально чуждо всему неподвижному и догматическому, так как его задачей является изображение жизни в ее изменении и развитии. Это относится, как отчетливо понял еще Гоголь, не только к содержанию реалистического искусства, но и к его формам, и прежде всего к тем способам сю-

жетосложения, которыми пользуется художник — реалист. Если романист XVII и XVIII веков охотно пользовался старыми, традиционными любовно — авантюрными схемами, расшивая эту устойчивую сюжетную основу по своей прихоти новым узором, то в XIX веке перед романистами встала задача разработки такой формы романа, в которой все сюжетные элементы рождались бы каждый раз заново из самой жизни, являлись отражением содержания и форм реального, изменяющегося и развивающегося общественно — исторического процесса. Вот почему пушкинская характеристика «Онегина» как «свободного романа», размышления Толстого о своеобразии путей развития большой повествовательной формы в русской литературе и те трудности, с которыми он сталкивался, пытаясь определить жанр «Войны и мира», критические замечания Лескова об «искусственной и неестественной форме романа»[676] и поиски им иной, менее «закругленной» фабулы не были чем‑то случайным. Эти свидетельства явились отражением упорных поисков всей русской литературой

XIX века такой формы романа, которая в наибольшей степени отвечала бы формам и содержанию действительной жизни, — поисков, проходящих через всю историю русской литературы этого периода, получивших своеобразное преломление в творчестве каждого из великих русских романистов.

Показательно то, что, когда творчество великих русских романистов во второй половине XIX и в начале XX века стало предметом пристального внимания и изучения за рубежом, наряду с гуманистическим пафосом, глубоким социальным и морально — этическим содержанием русского романа восхищение зарубежных читателей вызвала созданная русскими писателями новаторская форма романа, свободная от привычных шаблонов и «романических» аксессуаров. Отрицательное отношение классиков русского романа к сложившимся литературным шаблонам, их стремление передать самое дыхание «живой жизни», подчинить все композиционные элементы романа наиболее полному ее выявлению, отказ от наперед заданных догматических, отвлеченных моралистических критериев в оценке героев захватывали в романах Тургенева, Толстого и Достоевского передовых литераторов и читателей Западной Европы и США, представлялись им подлинной революцией в истории жанра романа.