История российского мусульманства - [164]

«Арианство было доктриной, проповедовавшей сотворенность Сына Божьего Отцом. Противники арианства, притязавшие на имя «католиков», что буквально означает «всеобщее» или «универсальное», учили, что Отец, Сын и Святой Дух сосуществовали от века и были равными в Боге. Иными словами, Арий пытался избежать любого размытия монотеизма, подчеркивая незримость, царственную единственность и всемогущество Бога, и подчинение Бога Сына Богу Отцу[366]».

Очевидно, что в арианстве и исламе было чрезвычайно много Общего в смысле религиозно-нравственной этики и в том смысле, что при всей неприемлемости для ислама идеи Сына Божьего как физической данности эти два религиозных мировоззрения не разводила по разные стороны идея Троицы, которую мусульмане всегда понимали как еретическую множественность Бога и покушение на Его Единство. При этом в арианстве сохранялась не только прямая преемственность абсолюта Единобожия от Ветхого Завета, но и все евангельское учение, из которого проистекала и проистекает нравственная этика Христианства с большой буквы. В этом смысле можно уверенно предположить, что победа католического мировоззрения над арианством и гностицизмом была первым существенным шагом к разрыву между христианством и исламом и первым реальным шагом к Крестовым походам, предпринятым за двести лет по возникновения ислама как религиозного учения[367].

Переход от арианства к католичеству как переход от религии народного здравого смысла к недоступной простым смертным религиозной схоластике, сделавшей христианское знание исключительным достоянием богословов, был не столько религиозным, сколько политическим шагом. Рождение современной Европы, если под ним понимать образование Великой Римской империи Каролингов, стало прямым результатом этой политики, хотя католик Карл Великий состоял в весьма дружелюбных отношениях с халифом Гаруном ал-Рашидом – настолько, что как отмечает при всей своей неприязни к исламу французский историк XIX века Г. Мишо,

«Взаимное уважение между великим государем франков и великим халифом ислама выражалось посредством частых посольств и роскошных подарков. Гарун ал-Рашид послал в дар Карлу Великому ключи от Святого Гроба и священного города: в этом приношении была политическая идея и что-то вроде смутного предчувствия Крестовых походов[368]».

Мишо писал свою историю как роман, и, конечно же, никакого предчувствия Крестовых походов не было в отношениях Карла Великого и Гаруна ал-Рашида. Тем более что положение христиан Иерусалима и всего Ближнего Востока было в культурном, экономическом и цивилизационном смысле более благополучным, чем существование западных христиан среди феодальных междоусобиц и глубокой невежественной тьмы раннего средневековья. В этом смысле еще более странным и поверхностным становится оправдание Крестовых походов по Г. Мишо, который говорит, что таким образом крестоносцы преградили путь в Европу «мусульманскому варварству».

Перед нами – самый яркий пример ретроспективной оценки истории с точки зрения XIX века: в XII веке нельзя было и сопоставить мусульманство и западное христианство по уровню культуры и того, что называют цивилизованностью. Сравнивать маленькую деревушку Аахен – столицу Карла Великого – с просвещенным Багдадом времен первых Аббасидских халифов не приходилось; да и в вопросах веротерпимости сравнение не в пользу Европы. Именно с соизволения халифа попечением Карла Великого в самом Иерусалиме был создан странноприимный дом для христианских паломников, в пользовании которого были, как признает тот же Мишо, «поля, виноградники и сад в долине Иосафатовой». К тому же в те времена,

«Ежегодно 15 сентября в Иерусалиме открывалась ярмарка: торг, по обыкновению, происходил на площади церкви св. Марии Латинской. Купцы из Венеции, Пизы, Генуи, Амалфи и Марселя имели свои конторы в разных странах на Востоке[369]».

Возвращаясь в XI век, повторим, что чувство греховности, пронизывавшее и пропитывавшее все существование средневековых христиан Европы, уже не находило себе оправдания и не могло быть смыто ни водой (что само по себе было греховным), ни уходом от мира в монастырь. По существу, не только явные грехи незаконного смертоубийства, стяжательства и корысти, повсеместного предательства и грубой распущенности (феодальное «право первой ночи»), но практически все радости простой человеческой жизни считались греховными в мире западного средневековья, и поэтому человек, считаясь христианином, никак не мог самостоятельно выразить своего религиозного чувства. Для этого у него не было ни грамотности, ни знаний, ни порыва к новому знанию, из которого могли бы проистечь науки и искусства, с такой пышностью и силой расцветшие после реальной встречи ислама и христианства в ходе Крестовых походов.

Засилие Догмы, не позволявшей никакого нового и тем более самостоятельного осмысления религиозного учения, держало западных христиан в плену, из которого не виделось исхода до Судного Дня. Традиционность церковных обрядов уже не давала удовлетворения их неосознанному стремлению к живой вере, к ощущению живого присутствия Бога, которое с такой силой проявлялось в XI веке в византийском православии и исламе. Эти силы народной религиозности, пребывая под спудом, так или иначе искали себе выхода; ностальгия по Откровению, по той естественной религиозности, которая давала бы человеку ощущение служения Богу собственными силами и талантами в миру и тем самым избавляла бы его от чувства собственного бессилия и греховности, становилась все сильнее, пока наконец не прорвалась Крестовыми походами.