История Рима. Том 3 - [32]

Однако от этого дело не менялось. Скандала и шумихи было достаточно, но настоящий успех все же нисколько не был достигнут тем, что правительство поносили по заслугам и даже сверх того. Материальная сила, пока дело не дошло еще до военного вмешательства, оставалась в руках столичного гражданства, но тот «народ», который толкался на улицах Рима и на форуме избирал должностных лиц и творил законы, сам был ничуть не лучше правящего сената. Правда, правительство должно было считаться с толпой там, где речь шла об ее собственных кровных интересах, поэтому и был восстановлен хлебный закон Семпрония. Но нечего было думать о том, чтобы эти граждане серьезно отнеслись к какой-нибудь идее или целесообразной реформе. Справедливо применяли к римлянам того времени слова Демосфена об афинянах: эти люди очень ревностны, пока стоят вокруг ораторской трибуны и выслушивают предложения, но, вернувшись домой, никто не думает уже больше о том, что слышал на площади. Как ни раздували пламя демократические агитаторы, все усилия их были напрасны, потому что не было горючего материала. Правительство знало это, и в крупнейших принципиальных вопросах оно не шло ни на какие уступки; самое большее, что оно согласилось сделать, было объявление амнистии лицам, эмигрировавшим с Лепидом (682) [72 г.]. Все сделанные уступки прошли не столько под давлением демократов, сколько благодаря посредничеству умеренных аристократов, однако из двух законов, проведенных в 679 г. [75 г.] единственным оставшимся в живых вождем этой партии, Гаем Коттой, во время его консульства, один закон, касавшийся судов, был отменен уже в следующем году, а второй, упразднявший постановление Суллы, что лица, исполнявшие обязанности трибуна, лишаются права занимать другие магистратуры, но оставлявший в силе прочие ограничения, вызвал, как и все полумеры, лишь недовольство обеих сторон. Партия реформистски настроенных консерваторов, лишившаяся вскоре вследствие преждевременной смерти Котты (около 681 г. [73 г.]) своего виднейшего вождя, все более и более приходила в упадок, сдавленная с двух сторон все резче обнаруживавшимися крайними тенденциями. А из этих двух направлений партия правительства, как бы она ни была плоха и слаба, разумеется, была в более выгодном положении, чем равным образом плохая и слабая оппозиция.

Но это выгодное для правительства положение изменилось, когда резче обнаружились разногласия между ним и теми из его сторонников, стремления которых не ограничивались почетным креслом в сенате и аристократической виллой. В первую очередь к ним принадлежал Гней Помпей. Правда, и он был приверженцем Суллы, но мы уже раньше указали, как плохо он ладил со своей партией, так как происхождение его, его прошлое и его надежды создавали преграду между ним и нобилитетом, щитом и мечом которого он официально считался. Это расхождение бесповоротно усилилось во время испанских походов Помпея (677—683) [77—71 гг.]. Правительство назначило его в коллеги настоящему представителю аристократии Квинту Метеллу неохотно и не совсем добровольно, а он со своей стороны обвинял сенат — и не без основания — в том, что его небрежное или злонамеренное невнимание к испанским армиям было причиной их поражений и поставило на карту судьбу всей экспедиции. Вернувшись теперь победителем над явными и тайными врагами и стоя во главе закаленной в боях и преданной ему армии, он требовал земельных наделов для своих солдат, а себе — триумфа и консульства. Последние требования противоречили закону. Помпей, хотя и облекавшийся уже неоднократно в чрезвычайном порядке высшей должностной властью, не занимал еще ни одной ординарной магистратуры, он не был даже квестором и все еще не состоял членом сената, между тем как консулом мог быть лишь тот, кто прошел всю лестницу ординарных должностей, а на триумф имели право только лица, облеченные обычной верховной властью. По закону сенат имел право ответить на притязания Помпея на должность консула указанием, что ему нужно сначала стать квестором, а на его требование о триумфе — напоминанием о великом Сципионе, который при таких же обстоятельствах отказался от триумфа после завоевания Испании. И в отношении обещанной им своим солдатам земли Помпей в силу конституции также зависел от доброй воли сената. Но если бы даже сенат уступил, что не было невозможно при его слабости даже в гневе, и дал бы победоносному полководцу за его услуги в борьбе с демократическими вождями триумф и консульство, а его солдатам земельные наделы, то и в этом случае счастливейшей участью, которую олигархия могла бы приготовить 36-летнему полководцу, было почетное обезличенье в сенаторской бездеятельности среди длинного ряда отставных сенатских «императоров». На то, чего он, собственно, жаждал, — чтобы сенат добровольно поручил ему командование в войне с Митрадатом, — ему нечего было и надеяться; в своих собственных правильно понятых интересах олигархия не могла допустить, чтобы он к своей африканской и европейской славе присоединил еще трофеи третьей части света; обильная добыча и легкие лавры на Востоке предоставлялись исключительно родовитым аристократам. Так как прославленный полководец не находил поддержки у господствовавшей олигархии, а для чисто личной, откровенно династической политики не настало еще время, да и вся личность Помпея не подходила для этого, то ему не оставалось другого выбора, как вступить в союз с демократами. Никакие интересы не связывали его с сулланским режимом; при более демократическом строе он мог бы преследовать свои личные цели так же хорошо, если не лучше. Зато он находил в демократической партии все то, что ему было нужно. Энергичные и ловкие вожаки ее были готовы и способны снять с неумелого и неповоротливого героя бремя политического руководства, но они все же были слишком ничтожны, чтобы суметь, или хотя бы захотеть, оспаривать у него первую роль, в особенности же должность главнокомандующего. Даже наиболее выдающийся из них, Гай Цезарь, был лишь молодой человек, который приобрел известность в гораздо большей мере своей отвагой во время скитаний и своими долгами, чем своим пламенным демократическим красноречием, и он был бы очень польщен, если бы прославленный император позволил ему быть его политическим адъютантом. Популярность, — а люди такого склада, как Помпей, притязания которых превышают их способности, придают ей большее значение, чем они готовы сознаться самим себе, — должна была в значительной мере выпасть на долю молодого полководца, своим присоединением обеспечивавшего победу почти проигранного дела демократии. Награда же, которой он требовал для себя и своих солдат, досталась бы ему сама собой. Казалось, что с падением олигархии, ввиду полного отсутствия у оппозиции других значительных вождей, определение дальнейшего положения Помпея будет зависеть лишь от него одного. И едва ли можно было сомневаться в том, что переход на сторону оппозиции командующего только что вернувшейся из Испании победоносной армии, целиком стоявшей еще в Италии, должен был повлечь за собой падение существующего строя. Правительство и оппозиция были одинаково бессильны; поскольку же последняя боролась бы уже не одними лишь речами, так как победоносный полководец готов был поддержать ее требования своим мечом, правительство было бы, несомненно, побеждено — быть может, даже без боя.