История Рима. Том 3 - [3]

Из людей старшего поколения после гражданских войн не осталось ни одного уважаемого деятеля, кроме проскользнувшего между партиями умного и красноречивого старика Луция Филиппа (консул 663 г. [91 г.]). Принадлежа прежде к популярам, он стал затем вождем враждебной сенату капиталистической партии и тесно связался с марианцами, но в конце концов достаточно рано перешел на сторону побеждавшей олигархии, чтобы получить от нее награду.

К людям следующего поколения принадлежали виднейшие вожаки крайней аристократической партии — Квинт Метелл Пий (консул 674 г. [80 г.]), товарищ Суллы по опасностям и победам, Квинт Лутаций Катулл, консул в год смерти Суллы (676) [78 г.], сын победителя под Верцеллами, и два более молодых офицера, братья Луций и Марк Лукуллы, сражавшиеся с отличием под начальством Суллы — первый в Азии, а второй в Италии. Что касается таких оптиматов, как Квинт Гортензий (640—704) [114—50 гг.], имевший значение лишь в качестве адвоката, или как Децим Юний Брут (консул 677 г. [77 г.]), Мамерк Эмилий Лепид Ливиан (консул 677 г. [77 г.]) и других подобных ничтожеств, то лишь звучное аристократическое имя было их единственным достоинством. Но и первые четыре мало возвышались над средним уровнем аристократов того времени. Катулл был, подобно своему отцу, высокообразованный человек и убежденный аристократ, но обладал лишь посредственными дарованиями и совсем не был солдатом. Метелл не только отличался безупречным характером, но был также способным и опытным офицером; благодаря этим крупным достоинствам, а не только вследствие родственных и коллегиальных связей с Суллой, он был в 675 г. [79 г.], по окончании своего консульства, послан в Испанию, где опять начали шевелиться лузитаны и римские эмигранты во главе с Квинтом Серторием. Способными офицерами были также оба Лукулла, в особенности старший, весьма почтенный человек, соединявший выдающиеся военные дарования с серьезным литературным образованием и писательскими наклонностями. Но в качестве государственных деятелей даже эти лучшие из аристократов были лишь немногим менее апатичны и близоруки, чем дюжинные сенаторы того времени. Перед лицом внешнего врага виднейшие из них доказали свои способности и храбрость, но никто из них не обнаружил желания и умения разрешить собственно политические задачи и как настоящий кормчий повести государственный корабль по бурному морю интриг и партийных раздоров. Их политическая мудрость сводилась к тому, что они искренно верили в единоспасающую олигархию и от души ненавидели и проклинали демагогию, так же как и всякую обособляющуюся единоличную власть. Их мелкое честолюбие удовлетворялось немногим. О Метелле рассказывают, что ему не только льстили весьма мало гармонические стихи испанских дилетантов, но он даже позволил встречать себя всюду, где он появлялся в Испании, точно божество, раздачей вина и воскурением фимиама, а за столом давал низко парящим богиням победы венчать свою голову лаврами под раскаты театрального грома. Это так же мало достоверно, как и большинство исторических анекдотов, но и в такого рода сплетнях отражается измельчавшее честолюбие поколения эпигонов. Даже лучшие из них были удовлетворены, добившись не власти и влияния, а консульства, триумфа и почетного места в сенате, и в тот момент, когда при здоровом честолюбии они лишь должны были бы начать подлинную службу своему отечеству и своей партии, они уже уходили на покой, чтобы кончить свои дни в царственной роскоши. Такие люди, как Метелл и Луций Лукулл, будучи полководцами, уделяли не большее внимание делу расширения римского государства путем покорения все новых царей и народов, чем обогащению бесконечных меню римских гастрономов новыми африканскими и малоазийскими деликатесами, и загубили лучшую часть своей жизни в более или менее рафинированной праздности. Традиционная удача и индивидуальная покорность, на которых основан всякий олигархический режим, были потеряны пришедшей в упадок и искусственно восстановленной аристократией этого времени. Она принимала верность клике за патриотизм, тщеславие — за честолюбие, ограниченность — за последовательность. Если бы государственные учреждения Суллы были отданы на попечение таких людей, какие сидели в римской коллегии кардиналов или в венецианском Совете десяти, то вряд ли оппозиция сумела бы так скоро потрясти их; но с подобными защитниками каждое нападение представляло серьезную опасность.

Среди людей, не принадлежавших ни к безусловным сторонникам, ни к открытым противникам сулланской конституции, никто не привлекал на себя в такой мере внимание толпы, как молодой Гней Помпей, которому в момент смерти Суллы было лишь 28 лет (род. 29 сентября 648 г. [106 г.]). Эта популярность была несчастьем как для почитаемого, так и для его почитателей, но она была вполне понятна. Здоровый душой и телом, отличный гимнаст, еще в бытность обер-офицером состязавшийся со своими солдатами в прыжках, беге и поднятии тяжестей, выносливый и ловкий наездник и фехтовальщик, дерзкий партизан, этот молодой человек стал императором и триумфатором в таком возрасте, когда для него еще закрыты были государственные должности и сенат. В глазах общественного мнения он занимал первое место после Суллы и получил даже от этого беспечного, отчасти признательного и отчасти иронизировавшего над ним правителя прозвание «Великого». К несчастью, дарования его совершенно не соответствовали этим успехам. Это был не плохой и не бездарный, но совершенно заурядный человек. Природа создала его хорошим вахмистром, а обстоятельства заставили его стать полководцем и государственным деятелем. Превосходный солдат, осторожный, храбрый и опытный, он, однако, и в качестве военного не обнаруживал никаких особых способностей; в качестве полководца же он, как и во всем остальном, отличался осторожностью, граничившей с трусостью, и, по возможности, наносил решительный удар, лишь обеспечив себе огромное превосходство над неприятелем. Дюжинным по тому времени было и его образование, но, будучи всецело солдатом, он не преминул, прибыв на Родос, по обязанности выслушать и одарить тамошних ораторов. Честность его была честностью богатого человека, разумно ведущего свое хозяйство на свои значительные унаследованные и приобретенные средства. Он не брезгал добыванием денег свойственными сенаторскому кругу средствами, но он был достаточно рассудителен и богат, чтобы не подвергать себя ради этого большим опасностям и не навлекать на себя бесчестие. Распространенные среди его современников пороки больше его собственной добродетели создали ему — относительно, правда, обоснованную — репутацию честности и бескорыстия. Его «честное лицо» почти вошло в пословицу; еще и после смерти он продолжал считаться достойным и нравственным человеком. В действительности он был хорошим соседом, не расширявшим по возмутительному обычаю сильных людей того времени своих владений за счет мелких соседей путем принудительных покупок или еще худшими средствами, а в семейной жизни он был привязан к своей жене и детям. Далее, ему делает честь, что он первый отказался от варварского обычая казнить неприятельских царей и полководцев после прохождения их в триумфе. Однако это не помешало ему развестись по приказу его господина и повелителя Суллы с любимой женой, потому что она принадлежала к объявленному вне закона роду, и с величайшим душевным спокойствием по знаку того же повелителя приказывать казнить в своем присутствии людей, помогавших ему в тяжелое время. Он не был жесток, как его упрекали, а — что, быть может, еще хуже — бесстрастен и холоден к добру и злу. В разгаре боя он смело смотрел в глаза врагу, а в мирной жизни это был застенчивый человек, у которого по малейшему поводу лицо заливалось краской; не чужд был смущения, когда ему приходилось говорить публично, и вообще был в обращении угловат, неповоротлив и неловок. При всем его надменном упрямстве он был, как часто бывает с людьми, подчеркивающими свою самостоятельность, послушным орудием в руках тех, кто умел к нему подойти, а именно, его вольноотпущенников и клиентов, так как он не боялся, что они станут командовать им. Меньше всего он был государственным деятелем. Не отдававший себе отчета в своих целях, не умевший выбирать средства, близорукий и беспомощный в серьезных и несерьезных случаях, он скрывал свою нерешительность и неуверенность под торжественным молчанием и, считая себя очень тонким, лишь обманывал самого себя, когда хотел обмануть других. Благодаря занимаемому им военному посту и его связям в родном краю он почти без всяких усилий стал центром значительной и преданной ему партии, при помощи которой можно было бы совершать великие дела. Но Помпей был во всех отношениях не способен руководить партией и сплотить ее; если же она оставалась сплоченной, то это также происходило помимо него, в силу сложившихся обстоятельств. В этом, как и в других отношениях, он напоминает Мария, но Марий с его мужицки грубой, чувственно страстной натурой не был все же так невыносим, как этот самый скучный и неуклюжий из всех претендентов в великие люди. Политическое положение его было фальшиво. Став офицером Суллы, он был обязан поддерживать реставрированный порядок, но, тем не менее, опять оказался в оппозиции как лично против Суллы, так и против всего сенаторского правительства. Род Помпеев, едва лишь за 60 лет до этого внесенный в консульские списки, был в глазах аристократии еще отнюдь неполноценным, к тому же отец Помпея занимал очень неблаговидную двойственную позицию по отношению к сенату, и сам он некогда находился в рядах сторонников Цинны, — об этом не говорили, но этого и не забывали. Выдающееся положение, достигнутое Помпеем при Сулле, в такой же мере привело его к внутреннему расхождению с аристократией, в какой он внешне был с нею связан. Та быстрота и легкость, с которой Помпей вознесся на вершину славы, вскружила голову этому недалекому человеку. Словно желая высмеять свою черствую прозаическую натуру параллелью с самым поэтическим из всех героев, он стал сравнивать себя с Александром Македонским и считал, что ему не пристало быть лишь одним из пятисот римских сенаторов. В действительности никто так не годился для роли одного из звеньев аристократического правительственного механизма, как он. Исполненная достоинства наружность Помпея, его торжественные манеры, его личная храбрость, его безупречная частная жизнь и отсутствие инициативы позволили бы ему — родись он на двести лет раньше — занять почетное место наряду с Квинтом Максимом и Публием Децием. Эта истинно оптиматская и истинно римская посредственность немало способствовала упрочению внутренней симпатии, всегда существовавшей между Помпеем и массой граждан и сенатом. Но даже и в его время для него нашлась бы ясно очерченная и почетная роль, если бы он согласился быть полководцем сената, для чего он был как бы создан. Но этого ему было недостаточно, и он оказался в ложном положении человека, желающего быть не тем, чем он может быть. Он всегда стремился к исключительному положению в государстве, а когда это положение представилось ему, он не мог решиться занять его. Он приходил в глубокое раздражение, когда люди и законы не склонялись безусловно перед его волей, но в то же время он со скромностью, и не только притворной, повсюду выступал в качестве одного из равноправных граждан и дрожал даже перед мыслью о нарушении закона. Таким образом, его бурная жизнь безрадостно протекала в постоянных внутренних противоречиях; он всегда был в конфликте с олигархией и вместе с тем оставался ее послушным слугой; всегда снедаемый честолюбием, он пугался своих собственных целей.