История Рима. Том 3 - [21]

Однако отношения с Арменией не были еще урегулированы. Мы уже говорили о том, что объявление Римом войны Тиграну было бы вполне обоснованным и даже требовалось обстоятельствами. Лукулл, ближе знакомый с делами и обладавший большей широтой взгляда, чем римский сенат, ясно понимал необходимость отодвинуть Армению за Тигр и восстановить утраченное Римом господство на Средиземном море. В руководстве азиатскими делами он проявил себя достойным преемником своего учителя и друга Суллы. Эллинофил, каких немного было среди современных ему римлян, он не был равнодушен к обязательству, принятому на себя Римом вместе с наследием Александра: служить щитом и мечом греков на Востоке. Конечно, на Лукулла могли повлиять и убеждения личного характера: желание заслужить лавры и по ту сторону Евфрата, обида на армянского царя, опустившего в письме к нему титул императора, но было бы несправедливо объяснять мелочными и эгоистическими мотивами поступки, вполне объяснимые законными побуждениями. Но нечего было ожидать, чтобы боязливая, ленивая, плохо осведомленная и прежде всего постоянно нуждавшаяся в денежных средствах правительственная коллегия, не будучи к этому непосредственно вынуждена, взяла на себя инициативу такой сложной и дорогостоящей экспедиции. Около 682 г. [72 г.] законные представители династии Селевкидов, Антиох, по прозванию Азиат, и его брат, отправились, побуждаемые благоприятным оборотом понтийской войны, в Рим, чтобы добиться римского вмешательства в Сирии, а вместе с тем и признания их притязаний на египетское наследство. Хотя последнее требование и не могло быть удовлетворено, но нельзя было найти более удобного момента и повода, для того чтобы начать давно уже ставшую необходимой войну против Тиграна. Однако сенат, признав обоих принцев законными царями Сирии, не мог все же решиться отдать приказ о вооруженном вмешательстве. Для того чтобы использовать благоприятный случай и свести счеты с Арменией, Лукулл должен был начать войну на свой страх и риск, не дожидаясь распоряжения сената; и он, подобно Сулле, оказался вынужденным осуществлять то, что делалось им явно в интересах существующего правительства, не вместе с ним, а вопреки ему. Принятие решения облегчалось для него неясностью отношений Рима с Арменией, давно уже колебавшихся между войной и миром, что отчасти затушевывало самовольность его образа действий и представляло немало формальных предлогов для войны. Достаточно поводов для этого давало положение в Каппадокии и Сирии, и уже во время преследования понтийского царя римские войска вторглись на армянскую территорию. Но так как миссия Лукулла заключалась в войне с Митрадатом, то, для того чтобы связать с этим свое новое начинание, он предпочел послать одного из своих офицеров, Аппия Клавдия, к армянскому царю в Антиохию с требованием о выдаче Митрадата, что, конечно, должно было привести к войне. Решение это было смело, в особенности при тогдашнем состоянии римской армии. Во время похода в Армению необходимо было держать сильные гарнизоны в обширном Понтийском царстве, так как в противном случае находящееся в Армении войско потеряло бы связь с родиной, и помимо того нетрудно было предвидеть вторжение Митрадата в его прежние владения. Тридцатитысячной приблизительно армии, во главе которой Лукулл закончил войну с Митрадатом, было совершенно недостаточно для выполнения этой двойной задачи.

При обыкновенных обстоятельствах полководец просил бы свое правительство о присылке подкреплений и получил бы их, но так как Лукулл хотел, а в известной степени и должен был, начать войну помимо воли правительства, ему пришлось отказаться от этого и, хотя он зачислил в свое войско даже взятых в плен фракийских наемников понтийского царя, ему пришлось перенести войну за Евфрат, имея только два легиона, т. е. не более 15 тыс. человек. Это было, конечно, рискованно, но испытанная храбрость этой состоявшей сплошь из ветеранов армии могла хотя бы отчасти компенсировать их немногочисленность. Гораздо хуже было настроение солдат, с которыми Лукулл по своей барской манере слишком мало считался. Лукулл был дельный военачальник и, на аристократическую мерку, честный и доброжелательный человек, но он совершенно не был любим своими солдатами. Он был нелюбим как решительный сторонник олигархии, а также потому, что настойчиво преследовал страшное ростовщичество римских капиталистов в Малой Азии; нелюбим он был и вследствие работ и трудностей, которые он взваливал на солдат; нелюбим потому, что требовал от них строгой дисциплины и по возможности препятствовал разграблению ими греческих городов, но в то же время нагружал для себя сокровищами Востока не одну телегу и не одного верблюда; не любили его и за его утонченное аристократическое обращение, за греческие манеры и за наклонность устраиваться удобно и роскошно, где это только было возможно. В нем не было ни следа того обаяния, которое создает личную связь между полководцем и солдатами. К тому же большая часть лучших его солдат имела все основания жаловаться на непомерное продление срока их службы. Двумя лучшими его легионами были те, которые в 668 г. [86 г.] были поведены Флакком и Фимбрией на Восток; несмотря на то что недавно, после сражения под Кабирой, им было обещано заслуженное тринадцатью походами увольнение из армии, Лукулл повел их теперь за Евфрат, навстречу новой войне, размеров и исхода которой невозможно было предвидеть, — с победителями под Кабирой как будто хотели поступить хуже, чем с побежденными при Каннах. Было, действительно, более чем смело при такой слабости и плохом настроении войска начинать самому и, строго говоря, противозаконно, поход в далекую и незнакомую страну, полную бурных потоков и покрытых снегом гор и делавшую опасным всякое легкомысленное нападение уже благодаря одному своему громадному протяжению. В Риме неоднократно и не без основания выражали порицание Лукуллу за его образ действий; но при этом не следовало бы умалчивать о том, что смелое выступление полководца было вызвано прежде всего неспособностью правительства, которая, если не оправдывала, то все же извиняла его.