История регионов Франции - [59]

Почти повстанческая борьба контрабандистов солью против сборщиков налогов постепенно накладывалась на заговоры, имевшие в большей степени политическую подоплеку; эти волнения происходили сначала, в 1667 году, в Сен-Жени-де-Фонтен из-за кастильского аббата местного монастыря; затем, в 1674–1675 годы, вспыхнул тайно готовившийся мятеж в Вильфранш-де-Конфлан — регионе, где волнения были еще во время восстания «ангелочков»; затем в Перпиньяне, в котором до той поры волнений не наблюдалось, и, наконец, четвертым примером было выступление в Палалда, недалеко от Фор-ле-Бен, местечке, вопрос о передаче которого испанцам встал в 1675 году, а испанцы, естественно, ничего лучше и представить себе не могли. Среди заговорщиков на разных этапах фигурировали состоятельные крестьяне, именитые горожане, служители церкви, адвокаты, один дворянин, один нотариус, один бывший солдат, один хозяин сапожной мастерской, одна женщина… Испания, находившаяся в то время в состоянии войны с Францией, достаточно открыто поддерживала мятежников. В общем и целом это явление свидетельствует о присутствии активного антифранцузского настроя на протяжении жизни хотя бы одного поколения, если не нескольких.

Однако, период ярко выраженного противостояния и борьбы был ограничен во времени. Поколение буржуазии, взявшей в свои руки дела (местные) после 1690 года, было, на самом деле, другой закалки и обладало другим менталитетом, чем его предшественники. Вскоре установился почти окончательный мир с Испанией; он уничтожил источник заговоров, которыми управляли из Барселоны или Мадрида. Кроме того региональная элита перешла в другой лагерь. В Руссильоне в то время оставалось еще достаточно большое количество светлых умов, которых интенданты и их подчиненные квалифицировали как «республиканцев», и понятие это было обычным для той эпохи и обозначало просто инакомыслящих. Но шел процесс инкорпорации, без настоящей ассимиляции. Высшие слои горожан уже не жаловались, или не так сильно жаловались, на то положение, в которое их поставили. Они практиковали билингвизм без комплексов и использовали французский язык в своих контактах с властями на местах и говорили по-каталански со слугами и фермерами в личных контактах в повседневной жизни. Группы, занимавшие полупривилегированное положение, играли, таким образом, роль посредников, которая не была для них лишена ни выгоды, ни удовольствия. Было приятно говорить на двух языках. — на языке народа и на языке власти. Французское присутствие и французскую культуру теперь приняли, с достаточной степенью согласия, интегрировали, в чем-то даже полюбили немногочисленные интеллектуальные меньшинства, которых привлекал престиж властвующей культуры. Преданность по отношению к монарху также играла роль, как и открытость по отношению к языку «ойл». Если кто-то не практиковался во французском языке, он мог всегда довольствоваться тем, чтобы благоговеть перед Его Величеством или выказывать королю, в двухстах лье от Парижа, минимум необходимого почитания. Ритуальные праздники в честь версальских Бурбонов, фейерверки и церемонии, которыми отмечали траур, бракосочетания и рождение детей в королевском семействе, заменили аналогичные празднества, которыми отмечали раньше выдающиеся события в жизни Габсбургов или смерть кого-нибудь из этого рода в то время, когда они через наместника еще управляли Перпиньяном. Покорность новому хозяину, принятие то фатальное, то радостное бесспорных выгод, которые принес французский мир[145]; соединила и вместе с тем смягчила постоянную некоторую каталонскую ностальгию или сделала ее менее болезненной; однако, она оставалась на уровне настоящего регионального самосознания: посчитать руссильонца французом при Старом режиме — значило оскорбить его человеческое достоинство и задеть его гордость. Это не мешало многим местным жителям пойти на верную смерть в армию наихристианнейшего короля. В целом, сопротивление Северной Каталонии по отношению к версальским властям, каким бы кровавым оно ни было иногда, было еще не таким страшным[146] по сравнению с гражданской войной, которую вели протестанты в Севенн против нетерпимости Людовика XIV, не говоря уже о кровавых войнах в Вандее, которые разразились позже. Периферийные мотивации, какими бы достойными уважения они ни были, в подметки не годятся той неукротимой силе, которую вдохновляли горячая вера, идеологическая или… крестьянская страсть.

Интересное свидетельство некоторой интеграции Руссильона во французскую общность можно поискать в ослепительной карьере, конечно, нетипичной, живописца Гиацинта Риго (Rigaud). Он родился в Перпиньяне в 1659 году, в год присоединения провинции к французскому королевству, и его фамилия писалась как «Rigau», а в результате офранцуживания получила свою конечную букву «d»; он происходил из семьи профессиональных художников и изготовителей заалтарных картин. Молодым он приехал в Париж, в 1682 году получил премию Королевской академии, а в 1685 году — Римскую премию, в 1700 году он был принят в Академию живописи. Он писал блестящие портреты: конечно, Людовика XIV, но также Корнеля, Лафонтена, «Гранд Мадемуазель», Боссюэ, Буало; позже Людовика XV и кардинала Флёри. Тем не менее Риго оставался верным своему южному происхождению, насколько об этом можно судить по прекрасному и трогательному изображению его старой матери-каталонки.