История, рассказанная перед концом света, или Черт с вами! - [5]

— Что вы написали?

— Я написала, что он застрелился потому, что не мог вылечить сифилис.

— Бабское невежество! — черт обидно засмеялся. — Сифилис же прекрасно лечится. И лечился. И потом… и потом… ну, я не знаю, поговорите. У нас, слава Богу, никого ничего не заставляют делать. Если ты был поэтом, ты можешь писать дальше. Музыкантом — можешь играть дальше. Насколько тебя хватит.

Тут черт вздохнул.

— Потому что жизнь-то заканчивается. И ты поступаешь к нам такой, какой был в момент смерти. Художник не может жить долго без жизни. Он может еще какое-то время писать то, что недописал там, может написать то, что мог бы написать — ну, пока хватает запасов. Потом он уже перестает писать и просто дает автографы. Мы не мешаем.

— Неужели они занимаются автографами всю оставшуюся вечность? Или у вас не вечность?

— У нас вечность.

— Вечность на автографы — это слишком долго.

Мне послышался вздох.

— Видите ли, — принялся объяснять черт, — есть одна очень интересная вещь, которая представляет для них смысл. Не только автографы. Дело в том, что они знают, что происходит на земле.

— Откуда?

— Они знают все. (Черт оглушительно чихнул и засмеялся). И по этой причине для них представляет безумный интерес, кто их помнит, кто их читает, сколько их читают. Поэтому какой-нибудь Шекспир ужасно рад. Художникам хорошо — они писали картины, эти картины если не сгорели до того, как художнику переживать какой-нибудь очередной пожар — когда он о нем узнает. Вот. Но поэт или писатель — все, к сожалению, зависит от языка. Спокойно у нас только Гомеру и Горацию — они-то уж абсолютно спокойны, потому что для них все кончено. А вот Маяковскому или Шекспиру — не знаю, не знаю… Очень спокойны китайские поэты. Они вообще спокойный народец, да им и беспокоиться не о чем. А вот насчет Шекспира не уверен. Или вот, еще у вас есть Пушкин. Вот кому надо беспокоиться. Его вообще нельзя перевести. Нет языка — нет и Пушкина.

— Тогда, возможно, Аверченко может не беспокоиться? Его так много переводили…

— Ну, Аверченко легко переводится, — черт возвел к потолку мечтательный взгляд. — Какие он делает сосиски!

Он покачал головой, давая понять, что выразить словами вкус сосисок, которые делает писатель Аверченко невозможно.

— Какой соус! Какая чуд-десная разварная лососина а-ля натюрель!

— Послушайте! — спохватилась я. — А вот некий граф. С большими долгами. Где он окажется?

— Сударыня, — черт тоскливо поскреб загривок. — Я вынужден вас огорчить. Взыщите с него все, что можно, на земле.

— Но все-таки куда же он попадет? Это так странно!

— Понимаете, “нищие духом” — это очень общая формулировка. Для непосредственной оценки применяется другая, внутренняя категория, для служебного пользования. Она называется “ничтожество деяний”. Хороший нищий духом по этой части проходит безоговорочно. Если он все время, всю жизнь собирал святую воду, ха-ха-ха, постился, молился, ну, и прожил соответствующую жизнь — он гарантированно подходит. Но ведь вы, наверное, не будете очень жалеть?

— Нет. Не буду.

— К тому же, это приятно, все-таки. Особенно приятно поначалу, не зная деталей, когда кто-то попадает в рай. Правда же? Вы даже сможете его иногда видеть. У нас такая посадочная площадка большая и если туда выйти — видно, как они разлетаются по вечерам к своим… по своим делам.

Он вежливо покашлял в кулак.

— С крыльями, перепачканными манной кашей.

— Ему так пойдут белые крылья и белая ночная рубашка…

— Да, — согласился черт, — да. Выдадут ему пару крыльев. В кредит.

Тут я не выдержала и прыснула. Черт тоже засмеялся.

— Вы не представляете, какие там нравы.

— А какие у вас сроки кредитов?

— У нас? — поразился черт.

— Ой. У них! — поправилась я.

— У них кредиты вечные под проценты бесконечные, без залога, в морду без предлога.

— По-моему, — осторожно сказала я, — это самая удобная для него форма кредитования.

— О, как вы заблуждаетесь, — покачал головой черт. Хотя, конечно, это великолепная формула. Кредит у них — совсем не то, что вы думаете. У них ведь нет материальных ценностей.

— А под что же берут кредиты? — задумалась я. — Под какие-такие ценности? Какие-такие ценности могут быть у неудачливого жулика? Ах да, моральные… Несколько штук.

— Не моральные, — поправил меня черт.

— Но какие?

Черт опять вежливо покашлял.

— Дело в следующем, — сдерживая смех, начал он, — когда человек попадает туда… вот у нас все по-человечески: если ты поэт — ты поэтствуешь. Если ты любишь пиво — ты получаешь кружку с дыркой, полную пива. Если ты любил женщин — ты получаешь кучу женщин, но уже без… гм. Простите, графиня. У нас полный порядок во всем. Если ты мечтал о русалках — получаешь Стеллерову корову. Дюгоня. Представляете себе?

— Конечно.

— Да, — он удовлетворенно кивнул. — Мы вообще любим своих клиентов. Они — не клиенты. Они — хозяева. И делают, что хотят. Как и мы. Когда человек попадает туда — то его улучшают. По их мнению, он недостаточно хорош. Он хорош, но там нужно еще кое-что улучшить. Диета из манной каши без соли и сахара и без варенья, пахнущие нафталином и курятником крылья, искусственная пальмовая ветка, расстроенная дребезжащая арфа, долгие вечера у фонтана, нудные лекции, санитарные изоляторы для больных дизентерией — и все. Если ты получаешь кредит — ты получаешь кусок морали вперед. Затем ты отдаешь его, приближая свой образ к тому, который должен быть.