История прозы в описаниях Земли - [24]

, просочиться в смутное по ту сторону загородок. Что положить в желудок, выздоравливающему было плевать, стручковая фасоль, мороженый подошвообразный шматок теста, оснащённый маслинами, тако с тофу, хотдог на палке, – он интересовался не бегством в собственном смысле слова (в этой области титанические усилия часто сходили на пшик), а отголосками чужих просчётов. Каждый день раскачивал его на качелях между решимостью прорваться, забыв маршрутные листы, броситься вон из этой страны – и мелодичной любознательностью, которая топила его в ювелирных многоходовках. Бросив чтение, он изводил себя пересчётом скрупул, пока не упирался в шершавый лимит, в разницу курсов валют и климатических поясов. Главным образом «идеальная» книга в понимании выздоравливающего представляла собой воплощение не столько показательное, сколько экстремальное для своей разновидности, допустим, «Иной свет» Сирано де Бержерака, угодивший в пропасть шириной в несколько веков между утопическим и фантастическим жанрами. И вот как-то раз, задумав сочинить письмо подруге (впрочем, если по порядку, ему пришлось предварительно освежить список всех своих корреспондентов до эпидемии), он столкнулся с проблемой конвенции так наглядно, что, перечитав черновик письма, расхотел его отправлять. Столь гладко и свежо блестели колёсики ритуально-формульных компонентов письма, приостановленных на время болезни, что незачем (и в конечном результате некому) уже было отправлять письмо. Он изумился, будто получив письмо от самого себя, что отныне подобное возможно. В этом сказывалась его мания добиваться результата одновременно идеального и негодного, и потому он искал в образчике «идеальной» книги крайней обсессивности, но в мягком, как бы скособоченном изводе. Создателей подобных книг можно назвать факирами, которые разучились, растеряли магическое искусство, но прибитость, утопленность в околоземной шелухе делает их труды соблазнительнее трюков и чудес. Верховное слово, по его скромному разумению, принадлежало фигурам умолчания, а не паспортно-визовым жрецам, поэтому записывать (думать, совершать действия) он предпочитал в скобках. Но прежде всего он полагал, что «идеальный» роман не должен чураться самых бросовых наживок, чтобы «прикормить» конвенцию и втихую, под камуфляжем какого-нибудь благополучного жанра, её ухлопать, – потому «идеальный» роман и выглядит таким странным. (Выздоравливающий не терпел презрения к внешним эффектам, к желанию казаться вместо того, чтобы быть, – ведь и роман Рабле казался своим читателям химерой с лицом красивой женщины и драконьим хвостом, чудовищной смесью тонкой, изощрённой морали с грязной испорченностью, и там, где роман, как считали читатели, был негоден, он доходил в негодности до безобразия, а где хорош – достигал высшей степени изящества, удовлетворяя самым изысканным вкусам.)

Открытие навигации

Он ехал на автобусе через Оклендский мост и всматривался в даль, в глубь акватории залива, где таял в дымке хвост огромной вереницы контейнеровозов судоходной компании MSC, выстроившихся в очередь на прибытие в порт Сан-Франциско. Глядя на эти суда, месяцами не двигавшиеся с места из-за карантина, он вспомнил о парусниках из «Дневника чумного года» Дефо, выстроившихся в Лондонской заводи рядами во всю ширину реки и постепенно, по мере распространения чумы, отходивших всё дальше и дальше от берега, пока не вышли в море и не переправились к безопасным гаваням. Лондонцы бежали из города, запираясь на кораблях. Сегодня он тоже решил ненадолго бежать из дома, отправившись в крошечный городок по ту сторону залива, где почти нечего смотреть, – но другого после длительного заточения ему и не хотелось. Заранее об этом городе он ничего не знал, кроме того, что днём поблизости не наблюдается ни одной живой души, как сказано в старой прозаической поэме Силлимана, которая так и называлась, «Олбани», хотя никаких других сведений о городе (если его вообще можно называть городом) из неё почерпнуть нельзя, да и эти оказались ложными. Оживлённой публики на главной улице оказалось довольно много, с виду даже больше, чем в Сан-Франциско, но многие заведения были закрыты, как правило, навсегда, а открытые выздоравливающего не привлекали. Дверной проём каждого работающего заведения был перегорожен плексигласовым прозрачным щитком с прямоугольным отверстием приблизительно 20 на 40 сантиметров, и в эту прорезь, как в открытый космос или на передовую, наружу выдворялся терминал для оплаты, бутылочка с антисептиком и ведёрко для чеков, через неё же покупателю передавался заказанный продукт. Стоя в очередях к этим прорезям на расстоянии полутора-двух метров друг от друга (дистанция размечена специальными наклейками на тротуаре), люди слегка переминались в нетерпеливом беспокойстве, будто очередная фаза локдауна грозила начаться раньше, чем они успеют приобрести и употребить то, что решили приобрести и употребить. Выздоравливающий старался обходить группы людей, дожидавшихся кофе, пиццы, мексиканского гриля и бразильского хлеба, и замедлялся у многочисленных «колониальных» лавок, которых здесь насчитывалось так много, будто шёлковые диваны, поющие чаши, японские гроты и прочие бородатые караси были для олбанчан предметами первой необходимости. Он шёл с востока на запад, удаляясь от людных мест, заглядывая в открытые двери магазинов, витрины салонов красоты и кафетериев, в прачечную, где встретился взглядом с другим человеком в маске, который заправлял свою бороду в барабан стиральной машины, не сводя глаз с выздоравливающего до тех пор, пока не закончилось окно. Одна сцена впечаталась особенно глубоко. Он шёл мимо полупустой террасы корейского ресторана, где за одним из столиков пожилая разнополая пара проводила время на ледяном ветру, пытаясь разговаривать и есть так, чтобы не снимать масок; для этого им обоим приходилось слегка задирать маску снизу, совать немедленно фрагмент еды и тут же маску опускать, чтобы вирус не прошмыгнул заодно. Эти двое мёрзли и прожёвывали пищу неаккуратно, они могли подавиться, простудиться на ветру, а их беседа едва ли получалась плавной и содержательной, да и разбирали ли они вообще что-либо, бубня и прислушиваясь сквозь маски, жевание, шум машин, болтовню прохожих? – но всё-таки на этой террасе они были вдвоём, вжавшись в стулья, вжавшиеся в деревянный настил. Они остались посреди ветра и дистанцирования сиять в мыслях выздоравливающего как образец того, чему он не находил соответствия внутри себя, а потому напоминал себе об их свидании в качестве предостережения. Пора было возвращаться, но напоследок он забрался на холм, с которого открывался вид на солнце, опускавшееся в океан ровно посередине между двумя опорами Золотых Ворот; бегун преувеличенно атлетического телосложения взобрался по западному склону холма, остановился неподалёку от выздоравливающего, взглянул на солнце – оно почти скрылось в воде – и побежал дальше с тяжким шипением из-под маски.