История прозы в описаниях Земли - [18]

, как наркоман, от старинного текста, а не ломать голову над инструкцией к препарату («Анатомия меланхолии» Бёртона) – таков список привилегий идущего на поправку, которому предстоит объединить эти разрозненные вещи в прообраз нового дома (убежища, местообитания, лачуги). После этих мыслей прошла неделя или две, когда он выбрался в магазин за углом купить риса – и вдруг застыл посреди квартала, на полпути к цели, сам не понимая, отчего уставился в земляной прогал между тротуаром и дорогой. Машин, зданий, деревьев, города и окружающих холмов больше не существовало; раскалённые, перегретые связи с внешним миром рухнули с окончанием болезни, и вот перед ним в свете абсолютной безотносительности и атрофии открывался пролёт моста Золотые Ворота, с которых лишь очень немногим, прыгнув вниз, удавалось выжить. Вода под Золотыми Воротами твёрже бетона. Характер нового безразличия таков, – догадывался он, стоя над прогалом, – что его можно принять за одно из тех банальных состояний, которые трудно отличить от истинной патологии. Так больные синдромом Клейна—Левина не демонстрируют никаких симптомов, за исключением одного: много спят. Но что значит «много»? Ты должен переизобрести календарь, – вот о чём предупреждала эта омерзительная в своей беспредельности непричастность к миру, и если он внял этому предупреждению, то надо что-нибудь изменить. Для начала пылесосить по воскресеньям. Но имеется ли в квартирке пылесос? Когда в последний раз было воскресенье? – Он понятия не имел.

Три мешка сухарей на берегу Лампедузы

Хотя робинзонада не была изобретением эпохи Великих географических открытий, литературная предыстория «Робинзона Крузо» Дефо обычно сводится к двум прототипам времён барокко – «Критикону» Грасиана и «Симплициссимусу» Гриммельсгаузена. В первом говорится об испанском моряке, которого столкнули в море, моряк уцепился за дощечку и очутился на острове Святой Елены, где встретил одинокого тарзана: этот «органический» робинзон был рождён пещерой и вскормлен сталагмитом, чтобы вместе со спасённым испанским моряком покинуть необитаемый остров и пуститься в странствие по условным, аллегорическим локациям вроде Амфитеатра чудищ, Болота пороков, Пещеры Ничто и прочих Лабиринтов любви, нагромождение которых явно доставляет автору удовольствие. Что же касается Симплициссимуса, то его робинзонада – философский итог (а не формальное условие) всего романа, якобы записанного соком тропических растений на пальмовых листьях и воспевающего уединённый затерянный мирок в его выгодном отличии от Большого Мира, населённого кровожадным социумом и несовместимого с подвигом веры. Из этого видно, что робинзонада Нового времени генетически связана с религиозным отшельничеством, а через его посредство – с идеалами средневекового рыцарства, так что аналогией к паре «робинзон—буржуа» выступает дихотомия «отшельник—рыцарь»: робинзон – это отшельник, только светский, а отшельник есть высшая стадия эволюции рыцаря. Конъюнктивальные мешки отшельника воспалены от слёз, ибо он стенает о деяниях, совершённых в миру; удалившись от мира, как сэр Персиваль, он посвящает себя молитвам, однако может ненадолго вернуться к ратным подвигам, как Гвильем де Варвик, когда единоверцам угрожают враги Христа, и снова уединиться в постничестве; согласно «Книге о рыцарском ордене» Луллия и «Тиранту Белому» Мартуреля, не кто иной, как отшельник, а в прошлом – действующий рыцарь, служит хранителем рыцарской доктрины, посвящающим неофитов в её смысл и предназначение. Сложив оружие и став отшельником, рыцарь отрекается от странствий, закрепляется на одном месте, как Амадис Галльский на острове Пенья Побре и подражавший ему Дон Кихот – в Сьерра-Морене. Под прикрытием религиозного подвижничества склонность к уединению в диком месте заслужила себе в Средние века алиби социальной приемлемости – Жуанвиль, например, в книге о Людовике Святом упоминает о пропаже матроса с корабля на обратном пути из Седьмого крестового похода: сердобольные крестоносцы подумали, что пропавший матрос избрал высокий путь отшельничества на диком острове, и оставили ему на берегу Лампедузы три мешка сухарей. Начиная с XII века в Европе распространяется сюжет о будущем папе Григории Великом, семьдесят лет просидевшем на безлюдном острове в запертом доме, ключ от которого был выброшен в море, а потом чудесно обретён в чреве рыбы. Самая выдающаяся средневековая робинзонада была создана в арабской Андалусии врачом и философом XII века Ибн Туфейлем, чей герой – опять-таки «органический» робинзон, родившийся из ямки с глиной на острове посреди Индийского океана; анализ градаций клейко-жидкого состояния пузырьков, давших начало зародышу робинзона, вся эта биохимическая лаборатория на дне ямки с перебродившей грязью воздействует на читателя не слабее, чем экстатический галлюциноз в финале арабской книги. Ещё более старый пример духовной робинзонады есть в замечательной ирландской повести X века о плаваниях святого Брендана: некий монах высадился на круглом скалистом острове, дабы укрощать плоть в ожидании Судного дня, к моменту встречи с Бренданом ирландскому робинзону 140 лет, он зарос волосами с головы до ног и питается только рыбой, которую приносит из моря на задних лапах какое-то животное. Выше по историческому течению следы робинзонады не то чтобы теряются, но несколько редеют, в античную эпоху заточение на острове трактовалось как девиация, Авл Геллий, например, передаёт рассказ о девушке, которая превратилась в юношу и за гермафродитизм была сослана на необитаемый остров, а Филострат в «Жизни Аполлония Тианского», напротив, упоминает о греке, который ради спокойной жизни сам удалился на остров – и тем навлёк подозрения в укрытии от правосудия, был схвачен и брошен в тюрьму. Такую же окраску имеют эпизоды из «Энеиды» и «Одиссеи», – но даже эти памятники дают ещё не самые архаические примеры робинзонады. Ужас перед кораблекрушением (спародированный у Рабле в эпизоде