История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса - [91]

Как только подали обед и мистер Адамс встал для молитвы, капитан убрал за его спиною стул, так что пастор, когда попробовал сесть, шлепнулся на пол; и это оказалось шуткой номер первый – к великому увеселению всей компании. Вторая шутка была проделана поэтом, который сидел подле пастора, по другую его руку: пока бедный Адамс почтительно пил за здоровье хозяина, поэт изловчился опрокинуть ему на колени тарелку с супом, – и это вместе с извинениями поэта и кроткими ответами пастора тоже весьма повеселило общество. Шутка третья была преподнесена одним из лакеев, которому приказано было подбавить мистеру Адамсу в эль изрядное количество можжевеловой водки, и когда гость объявил, что в жизни не пивал лучшего эля, только в нем, пожалуй, многовато солоду, все снова расхохотались. Мистер Адамс (чей рассказ положен нами в основу этой главы) не мог припомнить всего, что было проделано над ним в этом роде, – или, скорей, по своему безобидному нраву, не желал всего раскрывать; если бы не сведения, полученные нами от одного из слуг дома, эта часть нашей повести, которую мы никак не причисляем к наименее любопытным, осталась бы прискорбно неполной. Впрочем, мы вполне допускаем, что за обедом они, по их выражению, откололи еще немало шуток, но нам никак не удалось дознаться, в чем эти шутки состояли. Когда было убрано со стола, поэт стал декламировать стихи, сложенные, как он сказал, экспромтом. Приводим их ниже по списку, который мы добыли с превеликими трудностями:

ЭКСПРОМТ НА ПАСТОРА АДАМСА

Ужели пасторы бывают таковы?

И ряса и парик куда как не новы.

Добро б лисицу в нем учуял нюх собачий,

От тухлой ветчины лисою пахнет паче! [200]

Но собственному как поверить оку, друг,

Коль свора в пасторе учует зайца вдруг?

А Феб ошибся бы грубей, чем гончих свора,

Когда б узрел в тебе великого актера!

С этими словами бард сдернул с актера парик и получил одобрение всей компании – больше, пожалуй, за ловкость руки своей, нежели за стихи. Актер, чем ответить какой-либо проделкой над поэтом, стал изощрять свои таланты все на том же Адамсе. Он продекламировал несколько остроумных отрывков из пьес, возводящих хулу на все духовенство в целом, и они были встречены шумным восторгом всех присутствующих. Теперь пришел черед учителю танцев выказать свои таланты; и вот, обратившись к Адамсу на ломаном английском языке, он сказал ему, что он «есть человек, ошшен хорошо стеланны тля танцы, и сразу видно по его походке, что он утшился у какой-нибудь большой утшитель»; приятное качество в священнике, сказал он, если тот умеет танцевать; и в заключение попросил его исполнить менуэт, заметив, что его ряса сойдет за юбку и что он сам пройдется с ним в паре. С этим словом он, не дожидаясь ответа, стал натягивать перчатки, а скрипач поднял уже смычок. Присутствующие начали наперебой предлагать учителю танцев пари, что пастор его перетанцует, но он уклонился, говоря, что и сам не сомневается в том, так как он в жизни не видывал человека, который казался бы «такой хороши тля танец, как этот тшентльмен». Затем он выступил вперед, готовясь взять Адамса за руку, которую тот поспешно отдернул и сжал в кулак, присоветовав немцу не заводить шутку слишком далеко, ибо он, Адамс, не позволит над собой глумиться. Учитель танцев, узрев кулак, благоразумно отступил, заняв позицию вне пределов досягаемости, и стал передразнивать мимику Адамса, который не сводил с него глаз, не догадываясь, чем он собственно занят, и желая лишь избежать вторичного прикосновения его руки. Тем временем капитан, улучив минуту, воткнул пастору в рясу шутиху, или «чертика», и затем поджег ее свечой для прикуривания. Чуждый подобным забавам, Адамс подумал, что его и впрямь взорвали, и, вскочив со стула, запрыгал по комнате к безграничной радости зрителей, объявивших его лучшим танцором на свете. Как только чертик перестал его терзать, Адамс, несколько оправившись от смущения, вернулся к столу и стал в позу человека, собравшегося произнести речь. Все закричали: «Слушайте! Слушайте!» – и он заговорил так:

– Сэр, мне прискорбно видеть, что человек, которого провидение столь благосклонно одарило милостями, воздает за них такой злой неблагодарностью, ибо если вы и не наносили мне обид самолично, видно каждому, что вы получали удовольствие, когда это делали другие, и ни разу не попытались воспрепятствовать грубости, проявленной в отношении меня, а следовательно, и вас, если вы правильно ее истолкуете, потому что я ваш гость и, по законам гостеприимства, подлежу вашему покровительству. Один джентльмен нашел приличным сочинить на меня стихи, о которых я скажу лишь то, что лучше быть их темой, нежели автором. Он изволил оказать мне неуважение как пастору. Я полагаю, мое звание не может явиться предметом насмешек, а сам я могу стать таковым только в том случае, если опозорю свой сан, – но бедность, я надеюсь, никогда и никому не будет вменена в позор. Правда, другой джентльмен продекламировал несколько изречений, выражающих презрение к самому званию священника. Он говорит, что эти изречения взяты из пьес. Я убежден, что подобные пьесы – срам для правительства, разрешающего их играть; и проклятие падет на народ той страны, где их показывают на театре. На то, как со мной обошлись другие, мне не нужно указывать; они и сами, подумав, признают свое поведение несообразным ни с возрастом моим, ни с моим саном. Вы меня застали, сэр, в пути с двумя моими прихожанами (я умалчиваю о том, как напали на меня ваши гончие, ибо тут я простил вполне – все равно, случилось ли это по злой воле выжлятника или по его нерадивости), и мой внешний вид свободно мог навести вас на мысль, что ваше приглашение явилось для меня благостыней, хотя в действительности мы располагаем достаточными средствами; да, сэр, если бы нам предстояло пройти еще сотню миль, у нас достало бы чем покрыть наши расходы благоприличным образом. (При этих словах он извлек полгинеи, найденные им в корзине.) Я вам это показываю не ради похвальбы своим богатством, а чтоб вы видели, что я не солгал. Я не домогался тщеславно чести сидеть за вашим столом. Но, будучи здесь, я старался вести себя по отношению к вам с полным уважением; если в чем-либо я преступил против этого, то лишь ненамеренно; и, конечно, я не мог провиниться настолько, чтобы заслужить нанесенные мне оскорбления. Следовательно, если они направлены были на мое духовное звание или на бедность мою (а вы видите, не так уж я крайне беден), то позор ложится не на мой дом, и я от души молю бога, чтобы грех не тяготел над вашим.