История пчел - [3]

— Куда они идут? — спросила одна женщина из моей группы.

— Наверное, на сорок девятый или пятидесятый, — ответила другая. — Там еще никто не начинал.

Внутри у меня все сжалось. Какая разница, на какой участок их ведут? Главное — что именно они будут…

Тишину разорвал звук флейты, и мы побрели к деревьям. Я лезла медленно и осторожно, а сердце сильно колотилось. Пусть даже этим детям по-прежнему восемь… Вей-Вень. Через пять лет ему тоже исполнится восемь. Всего пять лет — и настанет его черед. Здесь рабочие руки ценились дороже, чем где-то еще. Его маленькие пальцы уже подготовлены для такой работы.

Восьмилетки — и уже здесь, на деревьях. День за днем, такие маленькие. У них даже детства не будет, в отличие от меня и моих ровесников. Мы ходили в школу до пятнадцати лет.

Не-жизнь.

Руки дрожали. Я подняла пластиковую миску с драгоценной пыльцой. Нам всем надо трудиться, чтобы еды хватило на всех, — так нам говорили. Мы должны сами вырастить себе еду. И работать обязаны все, даже дети. Кому нужно образование, если зернохранилища опустеют? Если порции выдаваемой еды с каждым месяцем уменьшаются? Если мы по вечерам будем засыпать голодными?

Я повернулась и потянулась к цветам позади меня, но на этот раз поторопилась и наткнулась на ветку, которую не заметила. Потеряв равновесие, я тяжело навалилась на нее.

И услышала его — ужасный звук, который все мы со временем стали ненавидеть. Треск ломающейся ветки.

Ко мне тут же подошла начальница смены. Она посмотрела вверх, на дерево, оценивая ущерб, но ничего не сказала, а лишь быстро записала что-то в блокноте и вновь ушла.

Ветка была короткой и чахлой, и тем не менее я знала, что со сбережениями за этот месяц придется попрощаться. Я ничего не положу в копилку на кухне, куда мы старались откладывать каждый сэкономленный юань.

Я вздохнула. Нельзя думать об этом. Надо работать. Поднимать руку, окунать кисточку в пыльцу, аккуратно подносить ее к цветам и осыпать их пыльцой. Как пчела.

Я старалась не смотреть на часы. Знала, что это не поможет. Я просто помнила, что с каждым цветком, по которому я провожу кисточкой, вечер становится ближе. И приближается час, который я проведу с моим малышом. Один час в день — это все, что у меня есть, но, возможно, за этот час мне удастся что-то изменить. Посеять зерно, и впоследствии оно даст ему возможности, которых сама я была лишена.

Уильям

МЭРИВИЛЬ, ХЕРФОРДШИР, АНГЛИЯ, 1852

Все вокруг было желтым, бескрайняя желтизна — надо мною, подо мною и вокруг меня — она ослепляла. Но этот желтый цвет был настоящим, он существовал не только в моей голове, им сияли плотные парчовые обои, которыми моя жена Тильда отделала стены, когда мы только переехали. В те времена здесь было просторнее. Мой маленький магазинчик на главной улице Мервиля, торговавший семенами, процветал. Меня переполнял энтузиазм, и я все еще верил, что мне удастся совмещать торговлю с занятием, которое для меня действительно много значило, — исследованиями в области естественных наук. Впрочем, это было давно — задолго до рождения наших дочерей и до последнего, окончательного разговора с профессором Рахмом.

Знай я тогда, какие мучения будут доставлять мне эти обои, я бы никогда не согласился на них. Желтый цвет преследовал меня, не покидая, даже когда я закрывал глаза. Пробирался в мои сны и не отпускал, будто он и был болезнью. Мой недуг не получил диагноза, но названий у него имелось множество: пессимизм, печаль, меланхолия, пусть вокруг никто и не осмеливался произнести вслух ни одного из них. Наш семейный врач делал вид, будто не понимает, и пускался в длинные объяснения, жонглируя научными терминами. Он разглагольствовал о дискразии, неправильном распределении жидкостей в моем теле и избытке черной желчи. В самом начале болезни он прибег к кровопусканию, а потом прописал мне слабительное, превращавшее меня в беспомощного ребенка, однако теперь я надоел даже доктору. По всей видимости, он считал лечение пустой тратой времени, и когда Тильда поднимала эту тему, доктор лишь качал головой, а если она не сдавалась, он принимался что-то быстро шептать ей в ответ. Порой я даже различал обрывки фраз. «Слишком слаб… не выдержит… улучшений нет». В последнее время он приходил все реже — возможно, оттого, что я оставался прикованным к кровати.

Близился вечер, дом жил — там, на первом этаже, подо мною. Из комнат девочек звуки сквозь пол и стены просачивались в мою спальню. Я разобрал голос двенадцатилетней, не по годам сообразительной Доротеи. Она читала вслух Библию, одновременно отрывисто и немного нараспев, однако по дороге слова застревали где-то на полпути, так что слово Божье не могло пробиться ко мне. Чтение прервал вдруг звонкий голосок малышки Джорджианы, и Тильда сердито шикнула на нее. Вскоре Доротея умолкла и ее сменили другие девочки. Марта, Оливия, Элизабет, Кэролайн. Кто из них кто? Отличить их друг от дружки по голосу я был не в силах.

Одна из них рассмеялась, и ее смех откликнулся у меня в голове смехом профессора Рахма, раз и навсегда положившим конец нашей беседе. Словно удар плетью по спине.