История пчел - [14]

Вот уже много лет Эмма красила ульи в яркие леденцовые цвета — розовый, бирюзовый, лимонный и ядовито-салатовый, такой же искусственный, как конфеты со всякими усилителями вкуса. Эмма считала, что этак веселее смотрится. По мне, лучше б они оставались белыми, как прежде. Мой отец всегда красил их в белый, а до этого так делали его отец и дед. Главное — это то, что внутри, в самом улье, — так все они говорили. Но Эмма вбила себе в голову, что веселые расцветки пчелам понравятся больше — у каждого роя особенный улей. Хотя кто ее знает — может, она и права. И, признаюсь, на сердце у меня теплело, когда я видел вдали на лугу огромные разноцветные кубики, похожие на рассыпанные великаном леденцы.

Мы отправились на луг, зажатый между фермой Ментонов, шоссе и узенькой рекой Алабаст-Ривер, которая, несмотря на красивое название, здесь, на юге, представляла собой всего лишь тонкий ручеек. Тут обитало мое главное богатство. Двадцать шесть пчелиных роев. Начать мы решили с улья, выкрашенного в ярко-розовый. Все-таки хорошо работать вдвоем. Том поднимал ульи, а я вытаскивал донья и менял старые, полные зимней грязи и дохлых пчел, на новые, чистые. В прошлом году мы раскошелились на современные донья с сеткой и вкладышем. Обошлись они нам недешево, но того стоили — улей с таким дном лучше проветривался и чистить его было проще. Большинство пчеловодов в те времена считали сменные донья роскошью, но мне хотелось, чтобы мои пчелы жили и радовались.

После зимы донья были совсем грязными, но в остальном все шло неплохо. Работали мы быстро, а пчелы вели себя спокойно и почти не вылетали из ульев. На Тома было приятно посмотреть, так уверенно он двигался. К этой работе сын с детства привык. Иногда он забывался и нагибался, но я тут же одергивал его:

— Ногами! Присел и поднял!

Среди моих знакомых немало было тех, кто полжизни поднимал тяжести не так, как следовало бы, а оставшиеся полжизни мучился от пролапса, прострела и боли в спине. А Тому придется в жизни немало тяжестей потаскать, поэтому спину нужно беречь смолоду.

До обеда мы работали без перерыва, разговаривали мало, едва парой слов перебросились, и только по делу.

— Перехвати вон там, ага, спасибо.

Я все ждал, когда он решит передохнуть, но он про отдых и не вспоминал. А в половине двенадцатого в животе у меня заурчало и я сам предложил перекусить.

Мы уселись с краю на кузов грузовичка, пили кофе из термоса, жевали бутерброды и болтали ногами. Пористый, похожий на губку хлеб насквозь пропитался арахисовым маслом, намок и лип к рукам, но, когда поработаешь хорошенько, да еще и на свежем воздухе, тебе все вкусно. Том молчал. Мой сын не мастер просто поболтать. Ну что ж, если ему так больше нравится, то я не против. Главное, мне удалось вытащить его сюда, и я надеялся, что ему все это тоже по душе.

Наевшись, я спрыгнул на землю и уже собрался было вернуться к ульям, но Том что-то замешкался — все никак не мог последний бутерброд осилить, откусывал по крошке и время от времени подозрительно вглядывался в него.

А потом он вдруг выдал:

— У меня очень хороший преподаватель по английскому.

— Вон оно что. — Я замер и попытался улыбнуться, вот только внутри у меня все сжалось, хотя, казалось бы, чего он такого сказал. — Это ж отлично.

Том откусил еще кусок. Жевал его, жевал и никак не мог проглотить.

— Он говорит, чтобы я больше писал.

— Больше? И что же ты должен писать?

— Говорит, что… — Том отложил бутерброд, взял кружку с кофе, но пить не стал. Я заметил, что рука у него слегка подрагивает. — Он говорит, что у меня есть голос.

Голос? Что за чушь. Я ухмыльнулся. Нельзя же воспринимать подобное всерьез.

— Я это всю дорогу знал, — сказал я, — особенно когда ты совсем маленький был. У тебя такой голос был, что оглохнуть можно. Хорошо, что он у тебя вовремя сломался.

Но моя шутка его не развеселила. Том ничего не ответил.

Ухмылка сползла с моего лица. Том явно силился что-то сказать, его просто распирало, но во мне росла уверенность, что слышать этого я не хочу.

— Значит, учителя тебя хвалят. Это хорошо, — сказал наконец я.

— Он очень рекомендует мне писать больше, — тихо проговорил Том, особо выделив слово «очень». — И еще сказал, что я могу получить стипендию и двигаться дальше.

— Дальше?

— Над диссертацией работать.

Грудь у меня сдавило, горло перехватило, а во рту появился тошнотворный привкус арахисового масла. Я попробовал сглотнуть, но у меня не вышло.

— Ясно. Вот, значит, что он сказал… — Том кивнул. Я попробовал говорить спокойно: — А сколько лет уйдет на такую диссертацию? — Он сидел молча, уставившись на собственные ботинки. — Я-то ведь не молодею, — продолжал я, — а работа тут сама не сделается.

— Да, я знаю, — тихо проговорил он, — но у тебя же есть помощники?

— Джимми и Рик — они сами по себе, приходят и уходят, когда хотят. Это не их пасека. К тому же они на меня не бесплатно работают.

Я вернулся к ульям, собрал грязные донья и положил их в кузов. Деревянные донья глухо ударились о металл. Учителя и прежде говорили нам, что пишет Том неплохо. По английскому он всегда ходил в отличниках, так что с головой у него все было в порядке. Вот только, отправляя его в колледж, про английский мы особо не задумывались. Нам хотелось, чтобы его обучили экономике, маркетингу, еще чему-нибудь наподобие, чтобы в будущем ферма не вылетела в трубу. Чтобы Том расширил дело и наладил хозяйство. И, возможно, сделал бы хороший сайт в интернете. Вот этому его должны были научить. Для этого мы откладывали ему на колледж с тех самых времен, когда он еще под стол пешком ходил. За все эти годы мы ни разу толком в отпуск не съездили — все свободные деньги складывали на специальный счет для колледжа.