История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха - [26]

.

Дико было наблюдать, как одновременно росли: с одной стороны, дикая наглость, позволившая мелкому апостолу ненависти стать настоящим дьяволом; с другой — дремучая глупость его противников, постоянно на мгновение опаздывавших, не успевавших сообразить, что именно он сказал, какое чудовищное действие предпринял, — а все потому, что он опережал их и еще более диким высказыванием или новым чудовищным деянием понижал планку допустимого. Дико было наблюдать гипноз публики, все более безвольно отдававшейся магии отвратительного, сивухе зла.

В остальном Гитлер обещал все всем, и это, само собой, собрало ему огромную толпу разномастных приспешников и избирателей, состоявшую из людей, не имеющих собственного мнения, разочарованных, разорившихся. Но решающим фактором было не это. Помимо чистой демагогии и в полном согласии с программой своей партии он внятно и, по-видимому, честно обещал две вещи: возрождение великой военной игры 1914–1918 годов и повторение великого победоносного анархического набега 1923 года. Другими словами: он честно обрисовал свою будущую внешнюю и экономическую политику. Ему не нужно было обещать это «словесно». Он мог даже противоречить этой своей программе (как позднее в своих «мирных речах»[88]): все его великолепно понимали и так. Эта программа привела к нему верных учеников и последователей, ядро его нацистской партии. Он апеллировал к двум огромным событиям, врезавшимся в сознание и подсознание молодого поколения. Подобно электрической искре, эта программа зажигала всех, кто втайне мечтал о повторении этих событий. Вне морока оставались только те, кто этого повторения не хотел, стало быть, «мы».

Но у «нас» не было ни партии, ни знамени, за которыми мы могли бы следовать; у «нас» не было ни программы, ни боевых лозунгов. За кем «мы» могли пойти? Помимо фаворитов общественного мнения, нацистов, были еще те цивилизованные, бюргерские реакционеры, что группировались вокруг «Стального шлема»[89]. Они весьма неотчетливо вдохновлялись «фронтовыми воспоминаниями» и «пядью родной земли». У них не было, конечно, отвратительного плебейства нацистов, но зато они в полной мере обладали нацистской озлобленно-жестокой тупостью и органически присущей нацистам ненавистью к жизни. Еще были жестоко побитые до всякой драки, тысячекратно опозорившиеся социал-демократы, и, наконец, коммунисты с их сектантским догматизмом, за которыми, как хвост кометы, тянулась память о неудачах и поражениях. (Странно, но все, что затевали коммунисты, всегда кончалось их разгромом и расстрелами «при попытке к бегству». Это казалось законом природы.)

Оставался загадочный, как сфинкс, рейхсвер во главе с любящим интриги кабинетным генералом и прусская полиция, о которой говорили, будто она — испытанный, надежный инструмент в руках республиканской власти. После всего, что мы уже знали и видели, в это верилось с трудом.

Вот таковы были силы, вступившие в игру. Сама игра тянулась довольно мрачно и однообразно, без кульминаций, без драматизма, без очевидных результатов. Атмосфера в Германии напоминала атмосферу в нынешней Европе: оцепенелое ожидание неизбежного несчастья и странная надежда на то, что в последний момент удастся его избежать. Сегодня над Европой нависла тень грядущей войны, таким же зловещим темным облаком тогда в Германии были захват власти нацистами и «Ночь длинных ножей», которую Гитлер обещал заранее. Совпадают даже детали: медленное приближение ужасного, раскол сил сопротивления, их безнадежные попытки соблюдать правила игры, которые враги нарушали ежеминутно; односторонняя война; колеблющееся, подвешенное состояние между «миром и порядком» и «гражданской войной» (баррикад не было, но были ежедневные, чуть ли не мальчишеские драки и перестрелки, нападения на «партийные штабы», были, чуть ли не ежедневно, — убитые). Уже тогда появилась идея позднейшей политики «appeasement’a»[90][91]: влиятельные структуры стояли за то, чтобы «обезвредить» Гитлера, наделив его «ответственностью власти». Повсюду шли яростные и бесплодные политические дискуссии: в кафе, пивных, магазинах, школах, в семьях. Возродилась старая игра с цифрами: в то время постоянно проходили малые и большие выборы, и в головах были данные о численности избирателей и о количестве мандатов. Цифры голосующих за нацистов неуклонно росли. Вот чего больше не было, так это жизнерадостности, любви, безобидности, доброжелательности, благоволения, понимания, доброй воли, великодушия и юмора. Больше не было хороших книг, да и едва ли тогда нашелся бы человек, который заинтересовался бы хорошей книгой. Воздух в Германии сделался удушливым и вонючим.

До лета 1932 он делался все удушливее и смраднее. А потом беспричинно, внезапно рухнуло правительство Брюнинга. Началась странная интермедия Папена-Шлейхера[92]: правительство знатных господ, о которых никто не знал толком, кто они и откуда взялись, а вслед за тем — шесть месяцев дикой министерской чехарды, политической гусарской скачки. Была выведена из строя конституция, рейхстаг распущен, вновь созван, снова распущен и снова созван; газеты запрещены, прусское правительство отправили в отставку