История одного мальчика - [83]

В те времена простым американцам из наркотиков были известны разве что алкоголь, табак, таблетки для похудения, да успокаивающие средства. Я не знал, что делать. Мне хотелось поступить правильно. Чак и прочие члены „Клуба чинариков“ казались мне пропащими людьми. Я знал, что они готовы поддаться любому искушению, если только искушение не устранить. Они ничем не дорожили. Один из них в драке лишился глаза, но только и сумел сказать, что: „Подумаешь! Один-то у меня еще остался“.

На следующем сеансе у доктора О'Рейли я спросил у него совета. Обсуждать мои проблемы он не захотел. Он рассказывал мне о последней выходке своей дочери. Пока он выступал с речью на родительском собрании, она заявилась в лучший ресторан города и, не преминув представиться его дочерью, попыталась поджечь заведение.

Когда я напомнил О'Рейли о своей проблеме, он раздраженно пробурчал:

— Да, я могу сказать, что вам делать, и вы это знаете.

— Тогда расскажите мне кое о чем. Марихуана опасна?

— Бывает и так. — Он сложным способом ковырял в носу, рассматривая носовой платок на предмет дурных предзнаменований.

— Чем?

— Она может вызвать психотическое расстройство.

Он только что получил партию полинезийских резных фигурок, статуэток с настоящими человеческими волосами и гигантскими фаллосами; три таких тотема стояли у него за креслом, придавая убедительность его суждениям.

— Что такое психотическое…

— Сумасшествие.

— А марихуана всегда ведет к употреблению героина?

— Может привести, ведь, попадая в мир наркотиков, начинаешь думать, что теперь можно перепробовать всё.

— А как она, марихуана, влияет на обычных людей?

— Вызывает у них паранойю.

Мне казалось, я знаю, что должен постоянно чувствовать мой отец: одиночество и ответственность. Удовольствия от общения с отцом не получал никто. Он был занудой. Он не был светским человеком. Он был человеком осмотрительным, но никогда не увиливал от ответственности. Всегда можно было рассчитывать на то, что он поступит правильно.

Я пошел к секретарше директора договариваться о приеме.

— Мне нужно немедленно с ним увидеться.

— А в чем, собственно, дело? — спросила она. — Хотите оспорить оценку? Уже поздно…

— Нет-нет, — презрительно произнес я. — Ко мне это никакого отношения не имеет. Речь идет о репутации школы, и дело не терпит отлагательства.

Она кивнула и на минуту удалилась в обшитый панелями, устланный коврами кабинет директора. Выйдя, она велела мне прийти в четыре часа.

Я был взволнован. Уверенный в правильности своего поступка, я все же со страхом думал о том, что скажет Чак, когда мистера Битти уволят. Вдруг Чак порвет со мной, начнет меня травить, устроит против меня заговор, расскажет всем, что я — мерзкий самовлюбленный тип?

Я знал, что не смогу показаться на глаза мистеру Битти. Никогда еще я открыто не выступал против кого бы то ни было. А вдруг его жена и дети будут голодать? Найдет ли он когда-нибудь другую работу? Никогда еще я не обладал такой властью над взрослым человеком; власть эта и возбуждала меня, и пугала. Как ни парадоксально, я, недолюбливавший Итон, я, скрывавший сексуальные желания, которые большинство итонцев осудило бы куда охотнее, чем торговлю наркотиками, я, отвергавший школьную религию и переспавший с учителем и его женой, я, заплативший однажды парню-проститутке на десять лет старше меня, а прошлым летом спавший с мальчиком на три года младше, я, обслуживший Ральфа, особого отдыхающего — как ни парадоксально, именно я оказался тем, кого случай выбрал для защиты презираемого мною заведения. Мне суждено было стать блюстителем общественной морали.

Меня охватила тревога. Как и большинство школьников, я даже в самые холодные дни отказывался надевать пальто. Ныне же я, дрожащий и довольный собой, торопливо шел по вымощенной кирпичом аллее к зданию для музыкальных занятий. Когда я прошмыгнул, наконец, в дверь, зубы мои уже выбивали барабанную дробь.

Мистер Битти сидел за роялем и подбирал по слуху аккорды. Больше никого не было.

— Привет, — сказал он.

Он встал и протянул мне свою вялую руку — учтивость, которая меня озадачила. Никто больше из преподавателей не имел привычки пожимать руки ученикам. Я почувствовал, как лицо мое заливается краской стыда. Потом осмотрел на часы: четверть четвертого.

Он спросил, играю ли я на рояле, и я ответил, что не очень хорошо. Он уступил мне место за инструментом. Я сыграл пьесу для фортепьяно из давних времен, простенькое сочинение Брамса, которое некогда любил мой отец.

— Слушайте, мистер Битти, — сказал я, — Чак говорит, что в эти выходные вы ждете в гости какого-то знаменитого джазового музыканта.

— Психа Тайса, — сказал он. Он стоял в объятиях рояльного углубления, облокотившись на полированную черную крышку. — Он остановится в школе, в номере для родителей. Вам стоит послушать, как мы с ним импровизируем — на дудке он бесподобен.

Каким-то образом я уже улавливал звучание секса. С этой целью я постоянно был начеку, я разглядывал мальчишек, когда они выходили из спален друг друга, сидел в свободное время на чужих кроватях, всегда в предвкушении мимолетного взгляда, пропущенной доли такта, но ни разу не услышал ни малейшего намека. И вот мне что-то послышалось — не очень уверенное, конечно, зато нечто реальное.