История одного дня - [140]

Девочка открыла шкаф. Приближается весна, вдруг появится моль? Перебрала платья, хотя знала: моль тут ни при чем. Просто ей захотелось почувствовать аромат, запах чистоты, который всегда бывал у мамы в шкафу. Захотелось дотронуться до рукава синего пиджачка, который носил Андришка. Когда она оставалась одна — а с тех пор, как они живут вдвоем в квартире, это случалось часто, — Панни нет-нет да и подходила к шкафу, открывала его и зарывалась лицом в одежду. В синем пиджачке Андришка на пасху ходил по соседям. Такой уж обычай: в этот день надо взять флакончик недорогого одеколона с собой и как встретишь знакомого, побрызгать на него душистой влагой. Синее сукно прочно впитало в себя приятный аромат, напоминающий о пасхальных забавах.

Потом она повернулась к кровати. На стене фотокарточка братишки. И хотя фотография была черно-белой, Панни видела его на ней таким, каким он был в жизни: чудесные голубые глаза и золотистые, как речной песок, волосы. Про Андришку говорили «красивый», «умный», «милый» ребенок. А она всегда ходила возле него, словно безмолвная, угрюмая тень, маленькая, почти незаметная. Она не была ни ловкой, ни находчивой. Не любила разговаривать, а когда к ней обращались, только бормотала что-то себе под нос и невнятно мычала… Ее недолюбливали и в доме, и в школе. А вот Андришка, тот был мастер на затеи, то и дело что-то насвистывал, бегал вприпрыжку. Стоило ему только где-нибудь появиться, как все вокруг него словно оживало. Просыпаясь по утрам раньше брата — они спали по обе стороны маминой постели, — она первым делом смотрела на него, любовалась им.

Когда его похоронили, она села на землю у ног мамы и начала рассматривать шнурок на ее туфлях. Шнурок был из нейлона, коричневый.

«Что ж теперь будет?» — спросила мама, когда они вернулись с похорон домой. Девочка не могла сразу ответить на этот вопрос: она не знала, что будет. До этого дня за столом у них из четырех мест пустовало одно, теперь свободных стульев два. В квартире наступила непонятная, жуткая тишина. Мама сидела, сцепив пальцы и хрустя ими. Пальцы у мамы были сильные, оттого что много гладила, и сами руки мускулистые, как у мужчины. Так что же ответить маме? Панни всю жизнь была тихой, неразговорчивой. Мама рассказывала, что даже в люльке Панни не плакала, как другие младенцы. Она любит молчать, сидеть у окна, смотреть на деревья. Летом они покрываются обильной листвой, а зимой стоят черные и голые. Откуда ей знать, что будет! Вот Андришка, он знал бы… Он обнял бы маму, попытался бы покружиться с ней на месте или подбросил бы вверх свою любимую куклу и крикнул, как тогда, когда однажды не привезли в назначенное время угля для печки и мама, торопясь в прачечную, не могла дождаться рабочих, которые должны разгрузить телегу: «Не бойся. Я сам сделаю!» В ту пору ему было семь лет. Он стоял перед смеющейся мамой, крохотный, но готовый на, казалось бы, непосильное ему дело — совсем как мальчик с пальчик. Да, с этого вопроса все, собственно, и началось. Девочка, услышав его, вышла из ниши у окна, где она стояла, и каким-то не своим голосом прошептала: «Я сама все сделаю, мама… я сама…»

«Ох, и говорлива стала ваша девочка!» — сказала однажды тетя Барабаш маме, когда прошли первые дни траура и Панни, стоя вместе с ними на кухне, говорила и говорила без умолку. А как трудно было ей привыкнуть к словам! Каждое слово точно рану оставляло в горле. И все-таки она так и сыпала, сыпала, рассказывая маме обо всем, что произошло в школе за день, как это делал когда-то Андришка. Дворничиха ворчала: «Будто дикий жеребенок! Раньше-то ходила по лестнице — не слыхать было, а теперь? Вихрем вниз! Через две ступеньки!» А девочка всегда чувствовала на спине мамин взгляд и знала: мама видит сейчас не ее, а Андришку, тот вечно носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и оглашая пролет своим звонким голосом. Что было бы, если бы маме больше никогда и никому не пришлось бы крикнуть: «Осторожней, упадешь!» А ведь раньше никто девочку не одергивал, каждое ее движение было обдуманно и строго, как у взрослой.

Она вернулась на кухню и еще раз помешала на сковородке жаркое. В квартире царила тишина и покой, тот покой, который она так любила. За окном качались ветки каштана. «Когда я вырасту, — думала девочка, — буду работать только я, мама не будет. А приходя домой по вечерам, буду садиться рядом с мамой и молчать. Тогда мне можно будет молчать сколько угодно. Не надо будет прыгать и шуметь без конца, нарочно шутить, хлопать пистонами от пугача на пороге и носиться по лестнице. Я буду говорить редко и только добрые, ласковые слова, не стану дурачиться и визжать. Ведь тогда я уже смогу работать и помогать маме, как делал бы Андришка, если бы дожил до такого дня. Да и у мамы заживет душевная рана. И она тоже скажет мне: „Можешь не разговаривать, доченька, отдыхай, ты заслуживаешь этого!“ И я буду молчать, а может, и всплакну немного, ведь я ни разу по-настоящему не плакала по Андришке. Нужно то петь, то греметь крышками от кастрюль, как музыканты — медными тарелками, а плакать — не остается времени».