История одного дня - [127]

— О-о, Мишка! Поглядите, ведь это Мишка! — закивали, заговорили старики, и даже дедушка вынул изо рта деревянный гвоздь.

— Желаю приятных праздников! — сказал им всем вместе Мишка.

С румяным от мороза лицом, круглыми карими глазами, похожими на блестящие пуговки, в коротенькой теплой бекешке и надвинутой на уши шапке он выглядел очень забавным.

Мишка положил перед дедом подковки. Положил с таким видом, словно был страшно рад, что наконец-то от них избавился. А дедушка на стариков не смотрел: гордость, засветившаяся в его глазах, могла причинить им боль.

Настроение в мастерской еще больше приподнялось, хотя и без того оно было праздничное. На полу лежали два тюфяка, на тюфяках пальто и старые одеяла; на железной печурке, раскалившейся докрасна, булькала какая-то еда, распространявшая острый запах лука; от дыма курительных трубок в воздухе висела серо-голубая мгла, и старики на скамье выглядели совсем по-домашнему. Круглые глаза Мишки тотчас подметили эту перемену.

— Вы все здесь живете? — спросил он.

Дедушка снял фартук, повесил его на гвоздь и принялся хлопотать вокруг плиты.

— Я их вытащил из богадельни на праздники, — сказал он с серьезным достоинством.

Мишка наклонился над кастрюлей и втянул носом воздух.

— Картошка с паприкой?

— Да-да. Жареную индейку мы отложили на будущий год.

Дребезжащий старческий смех, необычное оживление и притопывание сопроводили дедушкину остроту. И не было в том ничего удивительного, ибо на рождество 1944 года картофель с паприкой сам по себе был яством невиданным, а уж если в придачу оказался пирог с начинкой из мака, то вполне понятно волнение, заставившее медлительную кровь стариков заструиться чуть живее.

— Моя дочь здорова? — осведомился дедушка.

Он всегда говорил «моя дочь», словно бы желая подчеркнуть свое исключительное право на нее. Для других она была Михайне Рац, Эржи, мадам, а для него «моя дочь».

— Здорова, — ответил Мишка.

— А еда у вас есть?

— До сих пор не голодали, — сказал мальчик.

— Скола, — заговорил один из стариков с белой бородкой клинышком, — в нынешнем году скола хорошо учит, а? Никаких забот со сколой, верно?

Мишка втянул голову в плечи, засмеялся и небрежно махнул рукой — кто думает нынче о «сколе»!

— Война! — солидно заявил он.

В мастерской было жарко, запахи кожи, клея и картофеля с паприкой, перемешиваясь, соперничали один с другим. Мишка стоял, переминался с ноги на ногу, сперва расстегнул бекешку, потом застегнул, покосился на дверь, потом на стариков.

— Мне надо идти, — сказал он наконец. — Мама боится оставаться одна.

— Моя дочь? — вскинул брови дед.

Однако задерживать внука не стал — для ужина это было, наверное, безопасней: ведь этакий десятилетний крепыш мог один уплести кастрюлю, рассчитанную на четверых. Три старика, казалось, тоже вздохнули свободней и благодушно, со щедрой заботливостью снабдили Мишку советами на дорогу. Дескать, беги со всех ног: говорят, совсем скоро здесь будут большие бои; в такие тяжкие времена лучше посиживать дома да держаться за мамину юбку.

— Передай моей дочери, — сказал на прощание дедушка, — что мы встретимся после войны.

Мишка выскочил на улицу, и колокольчик над дверью прощально прозвенел ему вслед. Мальчик галопом помчался с горы.

Небо над Крепостью было серым от застлавших его плотных снеговых туч, но до вечера было еще далеко. Площадь Кристины выглядела куда оживленнее по сравнению с тихой горной улицей. Здесь было много людей, все спешили, не останавливались. С грохотом проезжали военные грузовики, и в частных автомобилях тоже сидели солдаты. Почти все лавки и магазины были заперты, лишь у углового гастрономического магазина длинной змеей извивалась очередь, в которой угрюмо стояли женщины. То была обычная, знакомая картина войны — так было вчера, так будет завтра. Часы на куполе церкви показывали тридцать семь минут третьего. До сумерек мама его не ждет, думал Мишка. А раз так, и к тому же он в Буде, в двух шагах от Шани Кабока, то…

Мишка повис на ступеньке трамвая и, пока ехал до площади Кальмана Селла, обдумал свое дело как следует. Мама о собаке и слышать не хочет, но, если ей вдруг подарят щенка, не выгонит же она его на улицу. А у Шани Кабока с улицы Вадорзо целых четыре щенка от овчарки. Как-то встретились они на улице Надор, и Шани сказал, что в обычное время за щенков можно выручить не меньше пятидесяти пенгё, но сейчас отец его будет рад, если просто от них избавится.

«Приходи, — сказал тогда Шани, — и возьми щенка».

Потом заметил, наверное, как загорелись у Мишки глаза, и торопливо добавил:

«А мне дашь какую-нибудь безделицу за то, что я упрошу отца».

На площади Кальмана Селла и прилегающих к ней улицах людей было невпроворот. Огромная толпа с корзинами, и узлами под тарахтенье повозок и ручных тележек катилась в сторону Пешта. Другая толпа осаждала 83-й трамвай, отправлявшийся в Хювёшвёлдь. Прежде по площади Кальмана Селла трамваи ходили один за другим, а сейчас, кроме этого, других не было видно. Мишка едва успел вскочить на ступеньку, как трамвай тронулся.

Пассажиры вели себя очень странно: никто не садился, и все с тревогой выглядывали на улицу. Мрачно звоня, вагон мчался вперед, чуть-чуть замедляя ход только у остановок. Но самым поразительным было то, что за госпиталем Нового Св. Яноша виднелись фигуры людей, прижавшихся к толстым стволам деревьев.