История одного дня - [124]

— Я с сожалением слышу, мальчики, — наконец заговорил он, — что у господина учителя создалось о вас столь нелестное мнение. Я, однако, не теряю надежды, что со временем его мнение изменится. Я, разумеется, не могу утверждать, что нет среди вас исключений, к которым бы не относился этот упрек. Но вы должны помнить, что школа нуждается лишь в серьезных и трудолюбивых людях, которые в будущем станут полезными гражданами нашей милой отчизны. Те, кто на школьной скамье не уяснит себе своего долга — чем он обязан родителям, чем учителю, а чем самому себе, — те не уяснят своего долга в жизни и не смогут…

С гордо поднятой головой я слушал возвышенные слова инспектора.

Меня кидало то в холод, то в жар, и мне казалось, что каждый волос на моей голове излучает сияние.

Каракуля стоял рядом с кафедрой. Он снял очки и подслеповато мигал болезненно горящими глазами.

Раздался звонок. Инспектор пошел из класса, рядом с ним шагал директор, сзади плелся Каракуля. И распахнул перед ними дверь, а когда они вышли, выглянул в коридор. Каракуля по-прежнему плелся позади, и на какой-то миг во мне шевельнулась совесть.

Надо было броситься за ними, признаться в том, что я действительно наглец, и попросить прощения у Каракули. Почему же я этого не сделал? Почему я вернулся в класс и, закружившись на одной ноге, хохотал вместе со всеми?

^{Перевод Е. Терновской}

Иштван Фекете Мой друг Петер

Я и сегодня словно вижу перед собой его умные, слегка моргающие глаза, брючки в заплатах и голубые стеклянные пуговицы на грубой холщовой рубахе. В «Страстях господних» он пел Иуду, в школе был всегда собранным, а в краже черешни из хозяйских садов никогда не попадался.

Он был лучше и умнее меня. Наедине с собою я охотно это признавал. Но если доходило дело до драки, я бил его, потому что был сильнее. Когда мы с ним оставались вдвоем, применять силу было не нужно, потому что его мудрость обезоруживала меня; но если он пытался показать свое превосходство перед товарищами, мы схватывались с ним, и в драке он оказывался битым.

Приятели, которых мы вообще-то не очень удостаивали разговорами, считали, что я прав, и были на моей стороне; в таких случаях я всегда в душе испытывал стыд.

По существу, мы любили друг друга.

У родителей Петера было полхольда земли и крохотный участок виноградника на горе, где его никто не охранял и где на одном из деревьев росли мелкие яблоки, которые никогда не розовели (такого уж они были сорта).

«Но они уже созрели!» — говорил мой друг Петер Пушка, когда мы в конце лета забредали к нему на виноградник, в погребок, такой маленький, словно в нем обитали карлики. Тем не менее ключа от подвальчика у Петера, разумеется, никогда не было. Поэтому мне казалось, что за старой дверцей сокрыты тайны и сокровища, хотя в действительности там гнездились лишь осы, собиравшие мед на кладбище. Неумолчное жужжание казалось звучанием органной трубы самого низкого регистра, доносившимся будто откуда-то издалека или слышавшимся совсем рядом.

Яблоко было горьковатым и кислым, как сама осень, и решительно мне не нравилось; все же я ел его, потому что не хотел обидеть своего друга, который не мог мне предложить другого.

Мы сидели под яблоней, и августовское солнце щедро поливало нас своим нежным золотом, далекие холмы казались нам в его сиянии столь же близкими, как во сне — герои любимых сказок.

Я хотел стать капитаном парохода, а он — каменщиком. Но не таким, какие строят маленькие крестьянские домики, похожие один на другой, как ласточкины гнезда, а таким, который строит многоэтажные здания и дворцы, пусть еще не небоскребы, но почти…

На следующий год мы стали гимназистами. Я — потому что у моих родителей была возможность учить меня дальше, Петер — потому что деньги на обучение дали родственники.

Было начало осени. На телеграфных проводах железнодорожной станции лениво качалась паутина. Мы даже не успели как следует попрощаться — уже подкатил поезд Петера. На душе у меня стало грустно, но оставаться вместе мы уже не могли: моего друга записали в другую гимназию…

Прошел год. Я часто вспоминал о Петере, особенно когда мне еле-еле удавалось спастись от грозной тени единицы в табеле. Поэтому, когда мы летом встретились, я не без смущения спросил его:

— Ну, как ты закончил год?

— Табель с похвальным листом…

— Что ж, поиграем во что-нибудь?

— Не могу, — ответил Петер, — спешу на поденную. Нужно сколотить деньжат на костюм…

В то лето Петер работал подмастерьем при каменщике. Подносил кирпичи, мешал раствор и… вдыхал каменную пыль, хотя он уже и так сильно кашлял.

И кашель не проходил.

С первого октября я снова начал ходить в гимназию, а Петер вынужден был остаться дома. Он лежал в кровати, под тяжелыми перинами, в маленькой комнатке, где стоял запах заплесневелого хлеба.

А на рождество пришло письмо, сообщавшее о смерти Петера.

Я очень переживал смерть друга и знал, что никогда его не забуду. Стоило мне увидеть грубую холщовую рубашку, смышленое детское лицо, рваные башмаки, как мне всегда вспоминался Петер. И еще когда я грыз кисло-горькие яблоки, вроде тех, что мы ели у него на винограднике.