История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника - [16]

Громким, немного хриплым голосом он сначала рассмеялся, гладя чуприну.

– А ну! А вот уж, – сказал он, – потому что это… милостивый государь… этого… (тут он вздохнул) родители кислые яблоки ели, а у детей зубы болят… но… милостивый государь. Мы имели там прекрасные земли, а теперь до собак опустились. Я едва на хуторе… а брат в монастыре и оба голые… милостивый государь…

Он снова погладил чурину, переступил на другую ногу, откашлялся и добросил:

– А вот уж…

– А что же там слышать? Спокойно? – спросил кс. Заяц.

Сениута начал смеяться, тереть голову и кашлять… Кашель ему, видно, служил для собрания мыслей.

– Когда же это, милостивый государь, того… с позволения, в осином гнезде спокойно? Но? Но?

– Но татаров нет? – спросил ксендз.

– Как – нет! Этой мерзости, когда бы это не было? Их нет, но они скрываются в мышиные дыры… и вместе…

Тут шляхтич закричал, подражая крику дикарей, аж женщины вздрогнули.

– Вместе… как град!

Трудно было с фантастическим паном Сениутой разговаривать, поэтому, приор сказал прямо:

– Ясновельможная мечникова Збоинская как раз туда выбралась в свои земли… ты, наверно, Чесникович, его знаешь… тот Гродек, что на границе?

– А это Доршака Гродек? – подхватил Сениута.

– Это наш подстароста! – сказала мечникова.

Сениута сильно вытаращил глаза и раскрыл рот.

– Но того, – буркнул он, – он себя там наследником и паном именует! А что мне до этого, пусть будет, чей хочет! – и махнул рукой.

– А безопасно туда ехать? – спросил ксендз.

Чесникович, переступая с ноги на ногу, размышлял и кашлял.

– Лгать перед ясновельможной паной и перед достойным наимилейшим приором, у которого мой близкий родственник нашёл приют, да хранит меня Матерь Божья, – сказал он медленно. – То Сениуте покажется… Мы опустились до собак – нет слов, но собаку глаза не предают, но того… Поэтому я должен всю правду… Доршак – задира, а околица – как в крапиве.

Он закашлял ещё сильнее.

– А ну, чтобы из-за волка не идти в лес – то снова, ваша милость, но того, не выпадает… Может быть проблема. Может уйти сухим. Двоим бабка предсказывала. Человек раз родится и раз умирает…

Мечникова усмехнулась…

– Совершенно правильно, ваша милость, пане Чесникович, – воскликнула она, – я как раз поэтому еду, что Доршак задира… потому что его отсюда нужно раз вытеснить. Десять лет сломанного гроша не даёт.

Чесникович блеснул глазами.

– А скряга, но того, денег имеет, как еврей, – начал он, – и откуда? Один Бог знает, он – другой, дьявол – третий… а татарин – четвёртый… Гм! Гм!

Он очень живо задвигался.

– Куда едете, ваша милость, пане Сениута? – спросила мечникова.

– Я? – указывая на грудь пальцем, отозвался шляхтич.

– Да, ваша милость.

– Я приехал брата увести, потому что мне снилось, что ем кислое молоко… думал, упаси Боже, не случилось ли с ним какое несчастье… Ну! И, отдав долг уважения ксендзу-приору и обняв брата, – что делать? На хутор мой вернусь.

– В ту самую сторону?

– Вот в ту самую…

– Присоединяйтесь к нам, ваша милость, – воскликнула мечникова. – Сначала и конь ничего стоить не будет, а потом, как Бог даст, до Гродка… ещё что-нибудь найдётся…

Чесникович поклонился до самой земли и сказал:

– На поводыря сдамся, а если бы дошло и огонь высечь… всё-таки это кровь Сениутов… не обманитесь… Но, клянусь, и жертвую собой…

Напрасно уже было трудиться над паней мечниковой, которая, попрощавшись с приором, оставя дар для костёла, уехала на постоялый двор… где Сениута вечером обещал появиться, объявив, что имеет самопал, пистолет и саблю…

Затем сразу, не дожидаясь, велели людям привести в порядок в Константинове оружие, собрать груз… а так как под ночь прояснилось, на следующий день собирались двинуться в дальнейшее путешествие…

* * *

Согласно объявлению Чесниковича Сениуты, который с самопалом, накрутив усы, ехал впереди, до Гродка уже оставалась только миля… край представлялся всё более диким, более красивым, более гористым, а дорога всё хуже.

На эту одну милю несколько оставшихся часов дня не было слишком много, потому что были вынуждены тащиться нога за ногой. Размытые тропинки, которыми иногда проезжали только двухколёсные арбы, для колебки слишком узкие, полные камней и ям, чрезвычайно затрудняли дорогу, так, что карету то с одной, то с другой стороны люди должны были поддерживать и носить почти на руках, чтобы не перевернулась… Покрытые зарослями холмы казались пустыми и немыми. Даже птицы, что оживляли их летом, по большей части улетели. Иногда орёл величественно поднимался вверх, медленно плыл, останавливался в воздухе и казался разглядывающим землю… В кустах иногда шелестело, словно убегал испуганный зверь… и снова тишина вокруг… торжественная и грустная…

Мечникова и Ядзя с интересом выглядывали из кареты… По дороге живой души не встречали… Утром этого дня, как сквозь грязный муравейник, проехали, вооружившись, через цыганский лагерь. Бросилась эта дичь под видом просящих милостыню, а на самом деле для кражи, на кареты и людей. Мечникова высыпала горсть грошиков, чтобы избавиться от них, а люди должны были позднее браться за сабли, чтобы хватающих за узду коней устрашить.

Одного свободного коня, что, испугавшись, убежал, уже цыгане похитили и гнали с ним в лес, когда Сениута, догнав их, выстрелил в воздух, ударил несколько раз плашмя, и коня вернул. С этой поры ни человека, ни зверя, ни человеческого жилища уже не встречали. Несколько сожжённых остовов и задымлённых каминов стояли у дороги. На одном таком пепелище они должны были сделать привал, пользуясь тем, что поблизости была хорошая вода для коня и корм, потому что о сене уже и речи не было.