История нравов России - [17]
Все иностранцы, посещавшие двор Екатерины II, восхищались прелестью придворного общества, в котором императрица блистала остроумными беседами и где устраивались разные праздники, театральные представления и т. д. «Утонченность забав при дворе Екатерины II, — пишет А. Брикнер, — могла служить меркою влияния западной Европы на нравы высших слоев общества в России. Разница между грубыми шутками и потехами Петра Великого и изысканными беседами и вечерами в Эрмитаже при Екатерине II бросается в глаза. Попойки, скоморохи, шумные увеселения исчезли; вместо того давались на сцене театра в Эрмитаже опера Екатерины или драма Сепора и пр. Весельчак Лев Нарышкин при Екатерине не походил на какого–нибудь Балакирева времен Петра Великого или на придворных шутов эпохи Анны Иоанновны» (32,716–717). Именно в екатерининскую эпоху императорский двор находился под сильным влиянием философии, литературы, искусства и других сфер культуры Западной Европы, особенно Франции[3]. Более того, атмосфера покоя и раскованности, господствовавшая при дворе Екатерины II (в Царском Селе вообще, по рассказам князя Ф. Голицына, не придерживались придворного этикета), выражает XVIII век — век веселья и наслаждений, легкомысленных нравов, роскоши и великолепия, век, создавший веселую моду белых париков и алых каблуков, веселых и ярких костюмов, вееров и ширм, век, позолотивший стены дворцов.
Совсем иные нравы культивировались при «малом» дворе великого князя Павла, ориентированного на Пруссию; это были немецкие, грубые нравы. Историки отмечают наличие антагонизма между «большим», петербургским, и «малым», гатчинским дворами, особенно усилившийся к. концу царствования Екатерины П. Крупнейший русский писатель второй половины XX столетия В. Ходасевич пишет об этом так: «В своей мрачной Гатчине жил он (великий князь Павел — В. П.) особым двором, с собственными своими войсками, как бы в мире, который не был и не должен был быть ни в чем схож с миром Екатерины. Люди екатерининского мира редко заглядывали в мир Павла, и он им чудился как бы потусторонним, как бы тем светом, в котором среди солдат витает окровавленный призрак солдата — Петра Третьего» (299, 192). И нет ничего удивительного в том, что не успели еще внести в камер–фурьерский журнал запись о кончине Екатерины II, как началась ломка екатерининского мира с его веселыми нравами.
Известный биограф ряда императоров России Н. К.Шильдер приводит в своей книге «Император Павел Первый» ряд свидетельств резкого изменения придворной жизни. «Настал иной век, иная жизнь, иное бытие, — говорит современник. — Перемена сия была так велика, что не иначе показалась мне, как бы неприятельским нашествием». С ним не сговариваясь, Державин пишет: «Тотчас во дворце прияло все другой вид, загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом». Дипломат–иностранец вторит обоим: «Дворец в одно мгновение принял такой вид, как будто бы он был захвачен приступом иностранными войсками» (311, 293–297). И наконец, княгиня Е. Дашкова в своих записках подчеркивает жестокость и необузданность Павла I и пишет: «Как мало напоминала ежедневная жизнь придворных Павла жизнь тех, кто имел счастье стоять близко к Великой Екатерине!» (104, 238). И если одни были охвачены ужасом и отчаянием, другие впали в оцепенение, то третьи спешили выслужиться перед новым повелителем с вполне определенным расчетом.
Надо сказать, что расчетливые царедворцы и вельможи не обманулись в своих ожиданиях. В день венчания Павел I наградил чинами и орденами более 600 человек, а 109 лиц получили имения, насчитывающие в сумме более 100 тысяч душ мужского пола. В «Сказании о венчании на царство русских царей и императоров» подчеркивается, что «в таком обширном размере милости никогда не давались как прежде, так и впоследствии» (248, 42). Опальные придворные и знаменитейшие особы ссылались в свои поместья, отстранялись от должностей, их место занимали другие лица, например были призваны ко двору известный поэт Г. Державин и И. Лопухин, пожалованный в сенаторы. Придворная жизнь шла своим чередом со всеми ее соблазнами и счастьем временщиков. Тот же честнейший сенатор И. Лопухин пишет: «Что же сказать о жизни придворной? — Картина ее весьма известна — и всегда та же, только с некоторою переменою в тенях. Корысть — идол и душа всех ее действий. Угодничество и притворство составляют в ней весь разум, а острое словцо — в толчок ближнему — верх его» (99, 87).
Особенностью Павла I было то, что его поведение (как и принятие решений) было непредсказуемым, оно не поддавалось никаким попыткам усмотреть здесь какие–либо причинно–следственные связи. Тогда–то и проявилась любопытная закономерность социальной психологии — вначале напуганные люди стали веселиться (терять им ведь было все равно нечего). «Современники рассказывают, — пишет В. О.Ключевский, — что не только на частных, но и на придворных балах никогда так не веселились и не дурачились, как. в последние месяцы царствования Павла» (120, 235).
