История нравов. Галантный век - [11]

Даже если допустить, что число лиц обоих этих сословий, кормившихся и одевавшихся по милости короля, постоянно возрастало ввиду того, что развивающаяся капиталистическая система производства отрывала все большее число аристократов от их прежних феодальных занятий, заставляя их путем интриг и подхалимства оспаривать друг у друга падавшие с королевского двора куски, если, повторяем, допустить даже это, то все же не следует упускать из виду, что всегда речь шла в лучшем случае о нескольких десятках тысяч из обоих этих сословий, то есть совершенно ничтожном слое населения. И то же верно и относительно буржуазии. Здесь также речь шла о чрезвычайно тонком пласте, именно о представителях финансовой буржуазии. Промышленный капитал не идет в счет, так как производство все еще носило преимущественно мелкий характер.

Этот незначительный слой современной буржуазии — финансовая аристократия — имел, однако, очень большое влияние на стиль жизни в эпоху старого режима. Роскошь этой части буржуазии копировала роскошь дворянства.

С точки зрения абсолютистской идеологии было непростительно, если бы дворянство отставало в роскоши и расточительности от богатой буржуазии. В силу вышеописанных финансовых операций в руках буржуазии скопились значительные состояния, а с другой стороны, в эпохи первоначального накопления роскошь и расточительность считаются всегда высшим доказательством богатства. Поэтому финансовая буржуазия отличалась страстью к небывалой роскоши и стремилась прежде всего к тому, чтобы в этом отношении по крайней мере перещеголять аристократию.

В роскошной жизни эпохи старого режима участвовала, впрочем, еще одна группа, а именно всевозможные авантюристы и огромная армия паразитов, постоянно тершихся около привилегированных классов. Благодаря наличию этой группы число лиц, живших в эпоху старого режима как в раю, кажется значительнее, чем оно было на самом деле, так как эти авантюристы и паразиты, естественно, подражали приемам тех, кому происхождение позволяло ступать по головам людей ниже их по рождению… Но и включая эти промежуточные слои, мы должны сказать, что не опровергнутым остается тот факт, что паразитический класс составлял в лучшем случае 5 % всего населения в каждой отдельной стране.

Возвращаемся к нашей исходной точке: дабы эти немногие имели возможность исполнять малейший свой каприз, хотя бы даже самый безумный, 95 % населения были обречены на голодную смерть или на жизнь среди постоянных лишений и забот. И в этом заключается истинный и глубокий трагизм абсолютизма.

Паразитическим классам и группам чужды самые элементарные понятия о человеческом достоинстве. В доказа тельство того, какие жестокости позволял себе абсолютизм, не наталкиваясь при этом ни на протест, ни еще менее на противодействие, приведем одно место из переписки герцогини Орлеанской. Третьего февраля 1720 года она пишет: «Принц Конти становится с каждым днем все безумнее и нелепее. На одном из последних балов в здешней опере он насильно берет за руку бедную девушку, приехавшую из провинции, отрывает ее от матери, сажает на колени, одной рукой придерживает ее, а другой — дает ей сто пощечин, так что кровь хлынула у нее изо рта и носа. Бедная девушка плачет навзрыд, а он смеется, приговаривая: „Je ne sais pas bien donner des chiquenaudes“[13]. Всем, видевшим эту сцену, стало жаль девушки, не сделавшей ему никакого зла. Он даже совсем не знал ее. И никто за нее не заступился, так как никому неохота связываться с дураком».

«Господская натура» забавлялась, и этого достаточно: «потому, что нам так хочется».

На все подобные явления абсолютизм отвечал одной и той же формулой, все оправдывавшей: таков Богом созданный порядок, не подлежащий изменению. И подобная философия, весьма удобная для пользования настоящим, лишала большинство абсолютных государей всякого предвидения исторических последствий.

Из тех же предпосылок вытекало ужасное политическое угнетение массы в эпоху абсолютизма, доведенное в конце концов до полного политического бесправия. Все зависит исключительно от Богом данного государя. Такова постоянно повторяющаяся основная мысль абсолютистского права. У народа одно только «право» — безропотно подчиняться. Непосредственным последствием подобного тезиса стало убеждение, что нет большего преступления, как сомнение в законности этого режима или стремление к его изменению, бунт против него. История не знает принципа развития, ее закон — неизменность всего существующего — так декретировал абсолютизм. Не меньшим преступлением является и критика поведения носителя власти. Критика — кощунство. Для такого преступника тюрьма слишком мягкое наказание.

И не только критика существующего строя есть преступление. Когда речь идет о массах, то преступлением надо считать уже самостоятельное мышление. Последнее излишне, и потому прибегали к самому рациональному противоядию: там, где разум обнаруживался, его били палками до смерти. В смысле профилактики средство это настолько же простое, насколько и целесообразное, ибо, как известно, мертвые не мыслят. Худшей палкой, которой всюду до смерти колотили разум, была цензура. И абсолютизм так мастерски пользовался цензурой, что Библия и молитвенник, а в католических странах еще и легенды о святых были единственными книгами, доступными массе в продолжение целых поколений. В Баварии, например, существовало 25 тысяч церквей и 200 монастырей с 5 тысячами монахов и — ни одного издателя светских книг. Когда однажды один отважный издатель открыл подобное предприятие, ему очень скоро показали, где раки зимуют.