История новоевропейской философии - [65]

Ясно, что полная свобода может быть только у Бога: Бог ни от чего не зависит, Бог единственная субстанция, — соответственно, все, что Бог делает, если можно так сказать (с оговорками можно), он делает по необходимости собственной природы. Стремясь к Богу, мы стремимся к свободе, к освобождению. Спиноза решительно не согласен с тем, кто считает, что религия ограничивает, принижает человека, является свидетельством его слабости. Наоборот, религия — это проявление стремления человека к самостоятельности, к свободе. Это парадоксальный тезис; с ним можно поспорить, конечно; факт‑то в том, что он достаточно обоснован.

И вот здесь Спиноза, уже под занавес своего главного сочинения, вводит наиболее романтичное понятие своей философии — понятие интеллектуальной любви к Богу. Это финальный аккорд его системы. Ну, для каких‑то дальнейших пояснений этого введения понятия, в действительности… носящих принципиально новый характер, не требуется; потому что понять, что вот это стремление к Богу, о котором мы говорили, и является интеллектуальной любовью, можно просто, если вдуматься, в то, что такое Любовь. Любовь — это один из важных аффектов. Любовь включает в себе удовольствие и стремление любить; стремление к другому человеку — ну, или к Богу, в данном случае, — сопровождающееся удовольствием. Вот что такое Любовь. Ну, она включает и много других компонентов, но вот эти важнейшие участвуют. Посмотрим, есть ли это в Боге. Мы стремимся к Богу для обретения самостоятельности. Поскольку это стремление повышает нашу самостоятельность, то оно сопровождает удовольствие — по определению: помните, мы говорили, что удовольствие в душе возникает тогда, когда тело становится более мобильным, более способным сохранить свою конфигурацию. Здесь это происходит. Значит, стремление к Богу есть и удовольствие, которым оно сопровождается. Поэтому это стремление вполне можно назвать любовью. А почему интеллектуальная любовь? А потому что мы устремляемся к Богу через познание, мы стремимся к его познанию. Все, что связано с познанием, тем более таким, высшим познанием, заслуживает имени интеллектуального.

Ну, а все‑таки, что же дает нам любовь к Богу? Каковы те пределы, которые мы можем достичь стремлением к свободе? Мы не можем сравняться с Богом, не можем полностью раствориться в божественной субстанции. Мы, в конце концов, жалкие модусы… И вот оказывается, что мы все‑таки не вполне и не совсем жалкие модусы.

В финальных главах «Этики» Спиноза резко смещает акцент окончательно, правда, запутывая своих интерпретаторов. Его система носит, надо признать, эклектичный характер; эклектичность создается вот этими многими, многочисленными гипотезами ad hoc, которые он вводит, допущениями, постулатами. То есть здание, которое стоит на распорках каких‑то, на подпорках; роскошное, но готовое в любую минуту свалиться; и вот нужно его постоянно подпирать по такой причине, иногда в его философии. Ну, вот и здесь….

Так или иначе, но он говорит, что человек ведет не только горизонтальную жизнь, но и вертикальную. Сущность человеческой души состоит не только в том, чтобы отображать вещи, предметы, быть пассивным образом материального мира. Человек может возвыситься над этим и посмотреть на вещи, как говорит Спиноза, с точки зрения вечности — sub specie aeternitas <лат.> — под углом вечности. Как Мюнгхаузен, вытащить себя за волосы из этого, из этих параллельных миров, оказаться над ними и действительно раствориться в божественной субстанции. Возможно это чудо, по Спинозе. Глядя на вещи с этой точки, мы оказываемся, как бы, вот, уже внутри Бога, в прямом смысле слова. И естественно, при наличии такого взгляда мы обеспечиваем себе бессмертие. Ведь в противном случае, что получалось у Спинозы, если принять его общую концепцию психофизического параллелизма? Разрушение тела, привело бы к уничтожению и идеи этого тела. Соответственно, к распаду души. Ни о какой концепции бессмертия души вот при таком узком подходе он, естественно, не мог бы говорить. Но он говорит. И именно потому, что с человеческим духом, телом все не так просто…

Потом эта идея была подхвачена, скажем, Лейбницем, который тоже говорил, что человеческая душа, с одной стороны, принадлежит миру, горизонтальному миру монад, но с другой стороны, она принадлежит и миру духов и непосредственно общается с Богом. То есть встреча Лейбница со Спинозой не прошла бесследно. Точно. Хотя в целом он опасливо очень высказывался о Спинозе. Потому что о Спинозе шла молва атеиста, натуралиста… Неадекватно его оценивали. Его систему считали одной из самых опасных философских построений, вообще, когда бы, то ни было придуманных человечеством. Почему такой образ возник? Трудно сказать. Ну, во — первых, потому, что Спиноза осмелился раскритиковать боговдохновенность Библии, а свои основные идеи философские, теологические идеи причем, упрятал за броню вот этих геометрических форм, этих каркасов геометрии, за геометрией философской упрятал. И что ж тут удивляться, что возникло непонимание? По сути же, хочу еще раз отметить, Спиноза принадлежит к направлению теологического картезианства, прежде всего, именно к этому, никакому другому. В некоторых странах, скажем, в Германии, где бурно развивалась философия в XVII, но особенно в XVIII веке, его имя просто было под запретом, и лишь в конце XVIII сначала робко, а потом все смелее и смелее стали обсуждать; даже целые споры возникли по пантеизму так называемому, в связи с философией Спинозы. Но это было уже в 8о — е годы XVIII века — через 100 лет после его смерти! — и он был реабилитирован буквально.