История Ности-младшего и Марии Tоот - [55]

Тут Ности повернулся, улыбаясь, и повел себя как победоносный диктатор с усмиренным подданным.

— Тебя, Израиль, я прошу лишь об одном, помоги своему шурину деньжатами. Не может он приступить к такому щекотливому делу с пустыми руками. Красивый выезд, слуга, то да се, — все это так же необходимо, чтобы вскружить голову девице, как заманчивый силок, чтобы птичку поймать. Nota bene [59] ты все записывай, и Фери честно вернет деньги. А если что, так я-то здесь! Деньги твои, сынок, в самом надежном месте, все равно что в фартуке у богородицы.

Коперецкий молча кивнул с мрачным видом, словно признавая, что это и впрямь надежное место.

— Бог с ним! Обещаю, — произнес он с расстановкой, — и дам. Сколько смогу.

— Ты не бойся, Прага отдаст. А от тебя, свояк, я жду только одного, — промолвил он, повернувшись к Хомлоди, — что ты будешь ментором стоять у Фери за спиной. Из всех родичей ты один знаком с Тоотами и можешь очень помочь мальчику, особенно в смысле внешних связей. Если, скажем, он захочет что-нибудь передать родителям или девушке, если колесо завязло и его надо поднять и прочее и прочее, — тебе же известно сватовское ремесло. Но тут запротестовал Хомлоди. Нет, нет, он для такого дела не годится.

— Меня увольте. Я этого не умею. Вол и есть вол, где вытопчет, там трава не растет. Мне известны только прямые, проторенные пути. Там я не заблужусь. Я могу представить Фери, похвалить его, взять под защиту, если кто обидит, могу быть даже сватом, если до этого дело дойдет: мол, подойди ко мне, красотка, глянем друг на друга, слово ласковое молви, улыбкой приворожи, и станцуем мы с тобой мартогатош и копогатош[60], а потом притворимся обиженными, спрячемся под фату страдания, на блюде кокетства преподнесем свое кажущееся равнодушие. Все эти чудесные игры и разного рода хитросплетения хороши, и в конце концов из них всегда что-нибудь выходит — либо чепец, либо отказ. В этом я разбираюсь, но когда Фери сказал мне сегодня, чтобы я ни под каким видом не знакомил его с девицей, потому что сперва он должен выдумать план — и все это до того, как он познакомится с ней… на это моего ума не хватает. Ты сам знаешь, что я провалился на офицерских экзаменах. Поэтому исключите-ка вы меня из этой игры, а лучше передадим все дело моей жене, она любит это, ей лишь бы ловушки расставлять да хитроумные лабиринты строить… Право, поручим все это Мали! Уж коли она чем займется, непременно свадьбой обернется. Под это даже английский банк кредит откроет.

— Пожалуй, ты прав, — возликовал Ности, — поручим Малике.

— Ступай и поговори с ней сам, она очень обрадуется, и я тоже. Ей-богу, может, перестанет крутить ручку этого скрипучего колодца.

Дело в том, что из соседней гостиной доносились звуки рояля, и Хомлоди слышал «свое любимое» — фрагмент из «Лоэнгрина».

Ности не любил откладывать дела в долгий ящик. Он тотчас прошел в гостиную и попросил свояченицу по окончании пьесы дать ему аудиенцию на пятнадцать минут — по важному вопросу. Мали немедленно закрыла ноты и отошла от рояля.

— Зять, я к вашим услугам.

Кстати, госпожа Хомлоди, урожденная Амалия Лабихан, была сестрой почившей в бозе жены Пала Ности, Милевы Лабихан, матери Фери. Это была шустрая дама лет сорока — пятидесяти с резко выраженными монгольскими чертами лица, посреди которого, словно два раскаленных черных уголька, жарко светились крохотные раскосые глазки. (Какими же они были лет двадцать — тридцать назад!) Впрочем, она была скорее уродлива, нежели красива, у нее был плоский татарский нос, плоская грудь, очень низкий лоб, вернее, узенькая полоска вместо лба. Все диву давались, где помещается там столько ума. Ибо «песьеголовая герцогиня» слыла в комитате умницей. А знатностью, так и вовсе всех превзошла, хотя происходила из простой дворянской семьи. Но говорят, что в XIII веке предки ее были князьями осевших здесь пяти татарских деревень — Фелшё- и Алшо-Татарди, Махорна, Дренка и Воглани, — о чем, кроме их фамилии Лабихан (Лаби-хан), свидетельствовала еще и уцелевшая семейная реликвия — перстень с печатью, на которой изображены были два сцепившихся дракона. Для жителей пяти татарских деревень это кольцо значило не меньше, чем священная корона для венгров или «большая печать», для англичан, в которой, как утверждают, гораздо больше было от личности короля, чем в нем самом. Так что печатка, попавшая со временем из мужских рук в шкатулку госпожи Хомлоди (последнего Лабихана, брата госпожи Хомлоди и госпожи Ности, разорвал на охоте медведь), до сих пор является реликвией, достойной сюзерена, и если, скажем, последний отпрыск ханской семьи, пусть даже женщина, ставила во время депутатских выборов печать на приказе, предлагавшем голосовать за Пала Ности, то жители пяти деревень все, как один, вставали под флаг Ности и готовы были стоять, даже не евши, не пивши, ибо так повелела ханская печать.

Однако при всем своем уродстве «песьеголовая герцогиням была необычайно интересной особой, походка у нее была упругая, при каждом слове все мышцы лица приходили в движение, а когда она улыбалась, лицо ее светилось, словно залитые солнцем края. Все говорило, пело в ней, даже крохотные ее уши.