История Ности-младшего и Марии Tоот - [47]

— Говори, говори! — посыпались с разных сторон возгласы — крохи любопытства.

— Господи, и как удалось ему так прекрасно придумать! — покачал будто из камня вытесанной головой какой-то мелкий дворянин, время от времени высказывавший свои замечания незнакомому молодому человеку (Малинке), что стоял рядом с ним. — Да, голова у него на месте, верно?

Малинка не отвечал, он его не слышал даже. Ему казалось, что зал кружится вместе с ним, вся вселенная гудит, слова оратора сыплются, словно острые гвозди, свистят и прямо остриями ударяются в виски. Лицо Малинки покрылось смертельной бледностью, ужас выжал у него на лбу капельки холодного пота. Поначалу ему все представлялось сном, но этот сон с каждой минутой все больше превращался в страшную действительность: вице-губернатор звонким голосом произносил его речь, то есть речь Коперецкого!

На самом деле, однако, речь принадлежала именно Полтари; она была рождена в недрах его собственного разума, — только это был порох, который уже выстрелил однажды в 1868 году, когда вводили в губернаторскую должность барона Аранчи. Тогда Полтари приветствовал Аранчи, будучи, сам еще главным нотариусом. Это было давно, ни одна собака не помнила уже его речи, но сам он и сейчас мог произнести ее слово в слово. Губернатор, которого он почтил тогда ею, уже почивает в фамильном склепе, да п члены комиссий, что приветствовали его тогда, тоже в большинстве своем покоятся на кладбищах.

Все эти обстоятельства и Взвесил Полтари, когда нынче утром проснулся, не имея заготовленной речи. Quid tunc? [49] Стыдно было ему, но что поделаешь. Он мог бы, конечно, ex tempore [50] наговорить какие-нибудь глупости, но куда девался бы тогда его ореол оратора? «Эх, — подумал он, — была не была! Произнесу свою старую речь! Не заметят, очень хорошо, а заметят — вывернусь, скажу, что на дрянной доломан и потертый сутаж сойдет».

Так он и кинулся очертя голову и, не смущаясь прохладным настроением зала, продолжал свою речь, надменно приосанившись и торжествующе жестикулируя:

— Ваше высокоблагородие господин губернатор, положение у нас здесь особое. Вы соблаговолили приехать сюда не для того, чтобы отдыхать в кресле, набитом розовыми лепестками, вы приехали на поле битвы, для больших деяний. Мы — кучка венгерцев, окруженная людьми иных национальностей, ведем ожесточенную борьбу. Права, завоеванные собственной кровью, мы делим с ними добровольно и по-братски. Но спрашивается, что же мы теперь — братья? О нет! Мы стоим, глядя на них в упор, словно олени на охотников. Эти люди утверждают, что рога, которые мы скинули добровольно, ничего не стоят, им нужны трофеи — рога вместе с нашими лобовыми костями. (Беспокойное движение в зале.) Только так было бы им мило. То есть им нужны наши права, но вместе с нашей шкурой…

Представители других национальностей, хотя из-за пассивности натуры их пришло немного, прервали речь оратора в этом месте криками: «Неправда, неверно!» — а Малинка, все больше приходя в отчаяние, имел возможность установить, что из-под густых седеющих усов Полтари течет слово в слово их речь. Господи, господи, что ж будет-то! Ему больше всего хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Или бежать, бежать до самого вокзала, чтобы удрать отсюда навеки. Ведь стыд и позор, который предстоит сейчас, невозможно вынести! Но ничего не поделаешь. Он был окружен таким тесным кольцом людей, стоявших за спиной у губернатора, что пробиться через него можно было бы, обладая разве кулаками Кинижи[51]. Так Малинка и не сдвинулся с места, с тупым безразличием отдавшись на волю судьбы. Будь что будет! Он уже и речь-то не слушал, хотя Полтари как раз приступили к наказу комитата — держать национальности в ежовых рукавицах, увеличить жандармерию, так как слишком много развелось грабителей, построить гимназию в Бонтоваре, чтоб овенгерить детей других национальностей, закончить регулировку строптивого Дика и т. д. Он-то знал все это наизусть и сейчас остекленевшими глазами тупо уставился на Коперецкого, который стоял к нему вполоборота и, ничуть не волнуясь, спокойно слушал оратора. Мучительное чувство страха сменилось у Малинки изумлением. Какие же нервы должны быть у этого человека? Может, они у него стальные, раз он сохраняет спокойствие при такой катастрофе? Волосы дыбом встают, представить себе страшно, что должен переживать человек в таком положении! Но, быть может, он спокоен именно потому, что слишком нервничает и даже не слышит, не понимает речи Полтари, воспринимает ее как сплошной сумбур? Вот так солдат во время битвы не чувствует, как у него кровь течет из раны. А ведь это его, Коперецкого, кровь льется теперь в речи Полтари, но он — надо же так! — ничего не слышит, ни о чем не догадывается. О горе, со времени Демосфена не случалось ничего подобного! Хоть бы господь метнул сюда молнию и убил ею всех членов комитатских комиссий или, на худой конец, одного барона — это был бы тоже выход, — либо его самого, Малинку: тогда-то ему было б уже все безразлично. Но, увы, никакого чуда не произошло, только Фери Ности, пробившийся к нему сквозь толпу, окончательно уничтожил его дурацким вопросом: